Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Тусси получила независимость — как давно и хотела. Твердо решив не полагаться на помощь Энгельса, она бралась за любую работу — литературную, учительскую, исследовательскую — за все, что могло принести хоть пару пенсов. А осенью 1883 г., через 16 лет после опубликования, они с Лаурой получили первые роялти от издания «Капитала». Энгельс сам провел все банковские операции — и 12 фунтов были разделены поровну между Тусси, Лаурой и детьми Лонге {44}. Сумма была мизерной, но получатели приняли ее с радостью — это было символическое во всех смыслах вознаграждение. Дети Маркса, по словам Лафарга, были «в трудном положении». Сам Лафарг не имел иных источников
Впрочем, аудитория его росла, пополняясь радикалами левого толка. Недовольство рабочих во Франции было в несколько раз сильнее, чем в Англии, поскольку там страдало еще и сельское хозяйство. Развитие торговли и транспорта позволило ввозить на французский рынок пшеницу из России и Америки, отчего цены на местную сельскохозяйственную продукцию снизились на четверть {45}. Свободная торговля также провоцировала потери на производстве: немецкие игрушки, немецкая и бельгийская мебель хлынули на французский рынок. Даже товары традиционного парижского производства, искусственные цветы, отныне импортировались из Германии и Англии {46}.
Одновременно по Франции ударил общий производственный кризис, стоивший многим рабочим их мест — и в марте 1883 года, в месяц смерти Маркса, толпы безработных вышли на улицы Парижа. Последовала серия жестких и довольно агрессивных забастовок. Возмущение рабочих вызвала не только низкая заработная плата и сверхурочные часы работы — но и нечеловеческие условия жизни работающих на шахтах и заводах: деревянные бараки без воды, отопления, канализации. Такое жилище подходило животным — но не рабочим и их семьям. Поколения вынуждены были жить вместе, потому что надежды на нечто лучшее у них не было. Нормальная еда была роскошью, медицинская помощь — фантастикой.
Хозяева предприятий очень боялись, что социалистическая пропаганда проникнет в эти лагеря, и потому позволили рабочим меньшее, как они считали, из двух зол: создание профсоюзов. По их мнению, профсоюзы могли несколько размыть привлекательность социализма в глазах рабочих. Однако заниматься профсоюзы имели право исключительно экономическими вопросами — заработной платой и продолжительностью рабочего дня — а не социальными вопросами, типа условий проживания {47}.
Лафарг и Гед пробыли в Сан-Пелажи с мая по октябрь, а между тем напряженность в отношениях французских рабочих и работодателей нарастала. Лафарг же пел про свое пребывание за решеткой, как жаворонок. Он пил кипрское вино, милостиво соглашался есть очищенного омара (потому что это было более по-пролетарски) и требовал от товарищей по партии прислать ему настольные игры. Однако ему было скучно, и он рассказывал Энгельсу: «Стены производят странный эффект на мои нервы!» {48}
Лаура сообщила, что Поль плохо себя чувствует — хотя и подозревала, что виной тому была в основном слишком жирная утка и обилие жареной дичи {49}. Пока Поль был в тюрьме, ее собственная жизнь была куда менее «забавной». Они к тому времени переехали в многоквартирный дом близ Монпарнаса, на бульваре Порт-Рояль, который был переполнен апологетами свободной любви… хотя Лаура подозревала, что обычными проститутками. Квартира Лафаргов была отделена от соседской всего лишь тонкой перегородкой — ни о какой неприкосновенности частной жизни или комфорте говорить не приходилось. Кроме того, у нее не было денег. Лаура начала покупать лотерейные билеты, надеясь на большой выигрыш; за деньгами на ежедневные расходы она обратилась
Поссорившись и разойдясь со своей единственной, оставшейся в живых сестрой Лаура была лишена общения и занятия, которое могло бы придать ее жизни хоть какой-то смысл: работы с сочинениями отца. У нее не было даже такого утешения, как у ее матери — участия в политических делах собственного мужа; Лаура мало интересовалась доморощенным политиканством Лафарга, который после освобождения из тюрьмы начал разъезжать по всей Франции в поисках подходящей аудитории для своих выступлений. И, разумеется, страшнее всего ее терзали воспоминания об умерших детях. Осенью, в полном одиночестве справляя свой день рождения, она писала Энгельсу:
«Несколько дней назад мне исполнилось 38! Разве не ужасно? Я никогда не думала, что проживу так долго, да мне никто столько и не отпускал. Стыдно признаться, но это письмо запятнано бессмысленными и глупыми слезами — это по твоей вине!» {51}
16 лет назад она вышла замуж за Лафарга — испытывая страх, но наверняка и удовольствие от приключения, в которое ввязывалась. Теперь, сидя среди парижских подонков в убогой съемной квартире, Лаура должна была осознать, насколько неудачным было это решение.
Поминки решили устроить в марте 1884 года на кладбище Хайгейт, в годовщину смерти Маркса. Кроме того, это была тринадцатая годовщина разгрома Коммуны. В прошлом году на похоронах присутствовало чуть больше десятка человек, однако этой весной более 6 тысяч человек, почти все в чем-то красном, собрались на Тоттенхем-Корт-роуд в Сохо, чтобы колонной пройти до места его упокоения. Вся эта многотысячная толпа состояла в основном из англичан, хотя приехали и делегаты из Франции и Германии. Удивительная гримаса истории: при жизни Маркс никогда не мог похвастаться большим количеством сторонников-англичан.
Пройдя по главным улицам Лондона и поднявшись на несколько миль по крутой дороге, ведущей к окраине кладбища, собравшиеся выяснили, что путь дальше им прегражден полицией. Тусси рассказывала Лауре, что около 500 полицейских охраняли массивные ворота Хайгейта. Она сама подошла к офицеру и попросила у него разрешения, чтобы вместе с несколькими женщинами пройти и возложить цветы на могилу своего отца — однако получила отказ. Толпа вела себя мирно; люди развернулись и отошли к ближайшему парку, где за ними также пристально наблюдали полицейские, однако в ход митинга не вмешивались {52}.
Эта блестящая демонстрация того, как сильно повлиял Макс на социалистическое движение, стала еще и первым выходом на большую политическую сцену Эвелинга, который обратился к собравшимся так, словно был наследником Маркса. Еще в прошлом году этот человек был неясной тенью в лондонской политической тусовке, однако за столь короткое время ухитрился пройти в первые ряды «партии Маркса». Энгельс даже позволил Эвелингу помочь Сэму Муру перевести «Капитал» на английский язык, невзирая на тот факт, что он ничего не смыслил в экономике, и его работа была, по словам самого же Энгельса, «совершенно бессмысленна» {53}. Энгельс пошел на это из уважения к Тусси — это была первая из подобных уступок, которые будут иметь серьезные личные и политические последствия. Позднее сформируется мнение, что подобное безусловное принятие Энгельсом Эвелинга подтолкнет распространение идей Маркса в Англии именно в тот момент, когда в этом назреет острая необходимость.