Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Она написала, что рада освобождению Тусси и открывшейся перед ней «перспективе единственного образа жизни, каким только и может жить свободная женщина — артистического». Наконец, она советует сестре не стесняться и обращаться к старым актерам за советом. «Имя всегда чего-нибудь стоит, а ты — Маркс» {21}.
Доктора решили, что зиму Маркс не может провести в Лондоне, однако варианты переезда на юг были ограничены. В Италию он ехать не мог, опасаясь ареста. Он не мог переплыть Гибралтар на пароходе без паспорта. Его личный врач настаивал на Алжире, но попасть туда Маркс мог, только проделав долгое путешествие через всю Францию. Тем не менее, Маркс выбрал
В Аржантее, несмотря на радость встречи с внуками, Маркс чувствовал себя неважно, а потому довольно быстро продолжил свой путь на юг Франции. Невероятно — но черные тучи, носившиеся над островом Уайт, словно последовали за ним, сначала в Лондон, а потом и в Марсель. Он приехал туда в 2 часа ночи и вынужден был ждать — одинокий старик в длинном пальто — на холодной, продуваемой всеми ветрами железнодорожной станции {23}. Он писал Энгельсу:
«В какой-то момент я начал замерзать — и единственным спасением оказался алкоголь, к которому я и прибегал снова и снова». Он переночевал таким образом в Марселе и отплыл в Алжир — там его встречал приятель Шарля Лонге, депортированный в Алжир при Наполеоне III и за эти годы построивший неплохую карьеру, став судьей апелляционного суда.
Соотечественники встретили Маркса тепло, но дьявольская черная туча не оставляла его в покое. На пароходе он не спал две ночи подряд — из-за шума машины и воя ветра, — а в Алжир прибыл как раз к началу холодного и дождливого периода. Из-за этого он «промерз до костей». Маркс описывает эту дилемму Энгельсу: «Бессонница, аппетита нет, мучительный кашель, тревога и нередкие приступы черной меланхолии, как у великого Дон Кихота». Маркс уже подумывал вернуться в Европу, но у него не было сил на обратный путь. Ему хотелось проехать и вглубь материка, в Бискру — но и этот переезд занял бы 7–8 дней. Наконец сквозь тучи пробилось солнце, и Маркс подыскал себе отель на окраине Алжира, стоявший на берегу Средиземного моря. Здесь он и решил остаться.
«В 8 часов утра нет ничего более пленительного, чем панорама, открывающаяся перед тобой; воздух, растительность — удивительная смесь Европы и Африки».
Но это была лишь краткая передышка — начался 9-дневный шторм. Маркс сменил свое теплое лондонское пальто на более легкое и отправился гулять, сгибаясь чуть ли не пополам из-за безжалостного ветра {24}.
Местный врач осмотрел его и был крайне встревожен его состоянием. Он прописал ему полный покой, запретил гулять и разговаривать, выписал мазь для тела, которую нужно было наносить ежедневно, пока не пройдут волдыри, и велел по возможности лежать. Некоторые волдыри он вскрыл хирургически, и вскоре Маркс пошел на поправку.
Лежа, ему ничего не оставалось, как погрузиться в воспоминания. Он пишет Энгельсу:
«Кстати, ты же знаешь, вряд ли найдется кто-то, менее меня склонный к пафосу; однако было бы ложью не признаться, что большая часть моих воспоминаний связана с моей женой, с лучшей частью моей жизни!» {25}
Пока лечили его тело, один из величайших умов в мире начал замечать признаки ослабления умственной деятельности — и никто не был встревожен этим более, чем он сам. Почти вскользь он замечает в письме к Энгельсу: «Mon cher, как и другие члены семьи, ты наверняка будешь поражен моими ошибками в орфографии, грамматике и синтаксисе — моя рассеянность все
К середине апреля ветер так и не стих, но на смену дождю пришло солнце, а с ним и пыль. Маркс предпринял радикальный шаг — коротко подстригся и сбрил бороду, однако, предполагая, что в таком виде мир скоро забудет о его свирепом нраве, сфотографировался перед тем, как «возложить свою гриву на алтарь алжирского цирюльника» {27}.
Это последнее изображение Маркса — и на нем куда более мягкая версия некогда непримиримо жесткого человека… Накануне своего 64-летия Маркс словно возвращался в детство…
Жара и пыль способствовали усилению кашля, и Маркс начал опасаться, что окажется запертым в Алжире, если начнется очередной шторм. Африки с него было достаточно, и 2 мая он вернулся в Европу, высадившись в порту Монте-Карло. Дождя здесь не было уже несколько месяцев — но в день приезда Маркса начался ливень. Тем не менее он был абсолютно счастлив — в казино имелся читальный зал, а в нем — большой выбор газет на немецком, французском и английском {28}.
Отрываясь от чтения, Маркс развлекался, наблюдая за посетителями казино. Однако вскоре его любопытство сменилось отвращением, когда он увидел, что они платят экспертам, чтобы вычислить «закономерность» выигрыша в рулетку. Эти толпы алчных безумцев сидели, сгорбившись, с карандашом в руке, и пытались просчитать систему — которую каждый день испытывали… и проигрывали. «Это как подсматривать за сумасшедшими» {29}.
Здесь он встретил врача из Эльзаса, который решил, что «доктор» в имени Маркса означает медицинскую степень — поэтому говорил с ним, как с коллегой, и диагностировал, что у Маркса снова начался плеврит, а бронхит стал хроническим {30}.
Понимая, что оставаться в Монте-Карло нет никаких медицинских причин (и в любом случае, приличной погоды, там, куда он приезжал, можно было не ожидать), Маркс уехал в Аржантей. Он умолял Женнихен никому не говорить о его приезде, он хотел тишины. «Под тишиной я разумею семейную жизнь, шум детей, и этот «микроскопический мир» мне гораздо интереснее «макроскопического» {31}. Маркс мечтал об идиллическом мире, которого не существовало, по крайней мере — в Аржантее.
Перед тем как Тусси уехала в Лондон, Лиссагарэ попросил ее о встрече в Париже. Женнихен проводила сестру до вокзала Сен-Лазар и позднее сообщила Марксу, что эти двое вели себя, как старые друзья, без тени враждебности или драмы. Женнихен это очень обрадовало, так как «обычно дружеские или любовные отношения с Лиссагарэ сгорали синим пламенем». Она писала, что и сама была на этот раз гораздо более дружелюбна с ним, «поскольку не могла не испытывать к нему благодарности за то, что он оставил свой план стать мужем моей сестры. Мужья-французы ничего не стоят и в лучшие времена, а уж в худшие… о них и говорить не стоит» {32}.
За этим замечанием Женнихен скрывался ее собственный домашний ад.
Лонге слишком редко бывал дома, и она выписала из Англии девушку для помощи с мальчиками. Однако Эмили — так звали юную няню — очень быстро потеряла всякую совесть и с каждым днем вела себя все более враждебно и безрассудно. Она начала слоняться вблизи депо, пытаясь соблазнить железнодорожников, а когда Женнихен попыталась прекратить это, начала распускать мерзкие слухи о семье Лонге, чтобы быть уверенной: ее не уволят, потому что больше к ним никто работать не пойдет. Женнихен сказала Тусси, что Эмили «окончательно выжила из ума», а теперь сводит с ума и саму Женнихен {33}.