Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты
Шрифт:
Она же тем временем – вскоре Рунов узнает: Её имя Т. – нервно ищет что-то в сумке, из которой на продрогший, по цвету совсем как мокрая мышиная шерсть, асфальт падают поочерёдно ключи, записная книжка, томик Павича, пульверизатор, газовый баллончик, визитка с адресом отеля, билет и проч. Рунов наклоняется, Рунов протягивает Т. поочерёдно билет, баллончик, визитку, пульверизатор, ключи и проч. А дальше всё как в кино: их взгляды встречаются.
«Сделай так, чтоб привечала меня, чтоб не отводила очей…» – танцует на лобных долях его, не испросив разрешения, древняя молитва, и Т. вдруг привечает, и Т. вдруг впрямь очей ласковых не отводит: аккурат в очки руновские смотрит, за помощь благодарит, на предложение отужинать лёгонько, что пушиночка, соглашается – ну а венское кафе за углом, и в Невинград незнакомке только-то завтра!
Она «лучезарно» улыбалась. У неё были «невероятные» глаза. «Потрясающие» волосы. Все те словечки, недостойные пера так называемых настоящих писателей, крутились в тот момент в горячечной голове Рунова, да он, по счастью, литератором и не был – значит, ему можно, можно безнаказанно варьировать все эти «красивые», «манящие», «единственные», сколь анимке угодно – и к р и т
«Заведи себя, как куклу. Заведи на ОТЛ. Заведи на excellent» – пишет Рунов на крафтовой бумаге тонко отточенным карандашом: и кажется ему, будто едет он в поезде, а сквозь стекло вагонное крутят эту самую киноплёнку: красавица и чудовище, ни дать ни взять – божественная длань поворачивает ручку проектора, пейзаж за окном, нарисованный хрестоматийным чаем, размывается и меняет формат: на кадр, он же «вид из окна, достойный пера историка», накладывают едва заметные, еле видимые швы. Так живая жизнь Зазеркалья снова трещит по швам, и вот уж пьяненький Буратинка – олэй! – взывает к Сим-сим… Ткни пальцем в прошитую сию ленту – и всё: всё спадёт, контур волшебства испарится. За игривой картинкой на двери – замурованное пространство: Matrix has you, дастиш фантастиш! Возможно, Рунов сел не в тот поезд? Возможно, перед тем, как приподнять скрипичный футляр и занести на ступень ногу, он ещё обернётся? Аркан Дурака – не самое страшное место, в которое можно попасть! Самое страшное – ловушка Майи, сотканная из глаз, волос и губ Той, чьё имя не может быть названо – попади в неё, и почудится, будто бежишь ещё, будто стремишься, а на деле шага не сделал: оппаньки, amen.
Т. напомнила Рунову Л.: тогда, в прошлом ещё веке, он, н е с к л а д н ы й, как казалось ему, скрипичных дел мастер, был «чертовски влюблён» – ха-ха, любовь долготерпит, милосердствует, не превозносится, всему верит, всему надеется, всё переносит [5] : вот она, синтаксическая кровь! – а Л. возьми однажды да и не проснись (о диагнозе своём не сказала, до последнего тянула, сама не верила). «Жаль, что она умерла!» – переслушивал он потом горькую, девяносто третьего года, музычку Григоряна – на тысяча первый раз, впрочем, кассета, «зажевав» плёнку, остановила наконец то, что называется «муками обречённости», да и молодость взяла верх – к тому же, скрипка… что б он делал без инструмента! Как живут они все без звуков? Как могут они все т а к жить?.. О майн готт!..
5
Первое послание Павла коринфянам, гл. 13.
А ведь это целое дело – отделить сознание от тела умершего, есть чёткая техника – Тимоти Лири, во всяком случае, вполне правдоподобно её описывает, ан что с того… Как отделялось сознание Л. от тела её – когда-то почти безупречного?.. Прости-прощай же.
Город меж тем технично выносит снег вперёд машинками – весна идёт, весне дорогу! Если б и т ь (ангел с битой, привет) – чтоб уж наверняка, – то по надкостнице голени, внутренней поверхности бедра, солнечному сплетению, глазам, шее, кадыку. Говорящее мясо, вот он кто. Когда речь о чувствах, даже величайшие герои могут сплоховать. Это цитата – или он сам? Рунов не помнит, Рунов забивает время чужими людьми-гвоздями, не даёт святыней своих псам, не бросает жемчуга пред свиньями, чтоб те не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали его: как учили-с. И где это только вычитал он про однонуклеотидные полифорфизмы – изменённые участки генома, – благодаря которым лишь и отличаются меж собой люди?.. «SNP, анализ генома», теорема доказана: скука-piano, тоска собачья!
И вот теперь пред ним, чудаковатым чудовищем со скрипкой работы Вильома, – загадочная красавица из сна, отражённая тень Л., сама мадонна, сбежавшая с холста, мадонна, которая через сутки (он разглядел на выпавшем из сумочки билете дату и время) улетит на скоростном в сине-серую «колыбель революции»… И что ему, Рунову, делать тогда?..
Чем больше любви, тем выше плотность времени – но то в храмах, а они-то в простом кафе, и даже кольеретка, кажется, смеётся над ним, не утруждая себя языком Бунина и Набокова: «Don’t resident he past, don’t dream about future, consent ratey our mind on the present moment!» – забить, просто забить, а потом забыть, что забил: смайл приветствуется, всё-пишет-вошьвсё-пишет-гнида-всё-пишет-тётка-степанида, меж тем как расклёванную гастропристрастием Т. вишенку на пирожном явно тахикардит. Гранатовым соком римские медики лечили уставшее сердце — еле заметно усмехаясь, Рунов наливает в бокалы густую жидкость кровяного оттенка, вспомнив надпись на этикетке «настоящего азербайджанского», и совершенно не ожидает услышать от Т. вот это вот: «Аид дал Персефоне гранатовые зёрна как раз перед тем, как отпустить на землю к Деметре… Если помните, когда она их съела, то оказалась обречённой на возвращение в подземное царство… Вы потому меня гранатом и потчуете? Чтоб из московских подземелий не выпустить?..» – подмигнув, Т. рассмеялась, а Рунов, слегка смутившись, ответил, что нет, не помнит про Персефону, а её, значит, занимает мифология? Ок, но что, пусть расскажет, что она делает в Москве, где живёт и чем занимается? Почему её занесло в контору брачных аферистов – так же, как он, просто перепутала дверь, или «искала того, кого любит душа моя?», ему-действительно-интереснои-тэ-дэ-и-тэ-пэ, а она знай отвечает да отвечает, а потом добавляет как бы так невзначай, Рунов и не помнит, к чему вдруг: «Продолжение рода – чтоб Ненаглядный твой не заканчивался, не истончался… в этом, быть может, и есть смысл сумасшедшей жизнёнки – в его, Ненаглядного, бессмертии чрез плод его…» – и тут же, как ни в чём не бывало: «У меня отчуждённая компенсаторная идентичность.
Сколь давно не было ему так легко! Эмоциональный слепок в виде пустоты, разрывающей внутренности долгие годы, казалось, таял: есть некий уровень внутреннего чувствования, для которого слов – нет: новая шутка Джокера – координатора чудес?.. Если же свериться с классификацией S.T. Dupont, выделявшего путешествие, огонь, письмо и соблазнение в четыре вида искусства, то, быть может, предаться, наконец, им?
Соблазнение… Разложив когда-то от альфы, как Рунову казалось, до омеги устройство этого мирка, теперь он желал бы от устройства сего отойти. Всё, что нужно ему ныне для принятия трёхмерки, – это получение доказательств её правильного функционирования. Что тут скажешь! Вот-вот… Однако-с: всё, чем Рунов хочет сейчас стать, так это пульсирующей энергией. Пульсирующей энергией, которая перенесётся тотчас в ложбинку шеи Т.! О майн готт, неужто его в самом деле так накрыло? Сколько тебе лет, опомнись, не бывает ничего «с первого взгляда», да что ты несёшь, старче мой, прекрати!
«Единственный признак любви, дружище, таков: вы со своей половиной расслаблены», – и Рунов кладёт, кладёт в музыкальные свои уши немузыкальную фразу соседа по столику. Расслаблен ли он с Т.? И да и нет. Кровь из перерезанной, пусть и в Вирте, сонной артерии выходит толчками… Единственный рецепт – созерцать свои мысли, не вовлекаясь в них. Есть он, Рунов, – и есть его «кино». Однако он жаждет, жаждет играть на теле Её скрипки! Amor non est medicabilis herbis [6] ! Тебе и огню – прочти и сожги, Tibi et igni – и тогда-то тело твоё покажется тебе лакмусовой бумажкой… Продуваемым со всех сторон флюгером… Ветром… Солнцем… Рунов отчётливо видит: они с Т. стоят, взявшись за руки, на вершине холма – увы, картинка через мгновение исчезает: он снова один, «Бог есть Электричество», – увещевает экзальтированный экскурсовод-циклотимик, а далее по этапу: Рыбинск – Мышкин – Пошехонье – Верхневолжье… уловка лишь в том, чтоб выжить.
6
Любовь травами не лечится.
«Или так, например, можно всё это было начать, – проходит сквозь стену чужого любовного слоя припозднившийся жить-поживать автор сего. – Нет никаких брачных аферистов, никто никого не обманывает. Рунов, ты просто встречаешь Т. на выходе из музея – у Неё нет зонта, у тебя зонт есть, дождь со снегом превращается в ливень. Под зонтом и затевается следующий разговор: «Интереснейшие работы!» – Она тебе говорит, ты слушаешь. Дальше уж без кавычек, не обессудь: их и раньше-то кот наплакал. Итак, Пикассо вытащил его, этого скульптора, спас от профессиональной смерти: после концлагеря Мишель Сима долго не мог работать – тут Т. поправляет пахнущие морем волосы, а ты, Рунов, от запаха этого едва не сходишь с ума, – не знаю, кто смог бы работать после концлагеря, но вот Сима смог снимать, он запечатлел всех художников парижского «Улья» – известных и не… Если долго смотреть в глаза Пабло, – Т. снова дотрагивается до пахнущих морем волос, а ты, Рунов, вздрагиваешь, – дзэнский коан покажется детским лепетом!»
Автор, немного помявшись, всё-таки закрывает кавычки и, вставив в мундштук отраву, истончается вместе с воздушным поцелуем Т. в своём измерении. Рунов же слушает. Слушает Её голос. А голос Её горчит, а голос Её и есть коан, как разгадаешь такой! Ливень усиливается, Рунов приглашает Т. в консерваторию: ре-минорный концерт Брамса, сумасшедшая музыка, я довезу вас потом до отеля, соглашайтесь! Отчего нет, я, правда, не специалист в музыке, я занимаюсь только-то и всего, что галерейным бизнесом, но тогда обещайте: вы сходите на Сима – сходите на Сима за Брамса, ещё можно успеть… Она говорит, он слушает, машинка скользит: Остоженка, Пречистенка, Сивцев Вражек, Арбат, Большая Никитская… Запах миндально-цитрусовых духов Т. кружит ему голову, машинка кружит голову городским улочкам, у Т. кружится голова при воспоминании о том, кого давно пора бы забыть – вчера Ей привиделась во сне фраза «День, когда вернут моего Ненаглядного». Когда же Рунов считывает ту и понимает, что Т. ускользает от него навсегда, то чувствует, как твердеют его плечи и торс, как вытягиваются конечности, как сковывает стальная «головка» череп – и вот он, Рунов, на коленях пред стогом людского сена, медленно, но верно превращается в иглу и теряется: ведомые силой любви, части мира ищут друг друга, чтобы мир проявился как целое.