Карнавал

Герасимов Сергей Владимирович

– Нет, раньше. Лет пятнадцать назад. Вы не помните такого случая, чтобы в автобус сели дети, совсем без денег, и вы их собирались высадить, но мальчик вам спел, и вы их повезли?

– А, вам тоже рассказали эту историю. Да, было такое, и много шуму было. Но то был не я. Я их даже не видел, а хотел бы посмотреть. В то время я днем работал. У нас женщины еще хорошо тот случай помнят. Но вы, конечно, не местный?

– Нет, проездом, – сказал он и вышел.

Это была именно та автобусная остановка, к которой они вышли после полуночи. Пятнадцать лет назад. Маленький автобус желтел уютным теплом. В кабине водителя сидела

настоящая живая кошка. Наверное, он возил ее с собою. Значит, водитель был добрый. Они решили выйти из темноты.

«Но у нас нет денег», – сказала она.

«Ты разве не ездила зайцем?»

«Ездила, но мне всегда было стыдно».

«А я не ездил, у моих всегда была машина. Зато интересно попробовать. Давай?»

«Давай».

Они вошли в автобус.

Кошка спрыгнула с переднего сиденья и подошла к ним. Кошка была ласковой. (Сейчас он не помнил, какая была кошка – рыжая или серая, пушистая или нет, большая или маленькая, помнил только ласковую кошку. Память сердца действительно сильнее.) Водитель обернулся.

«Покупайте билеты, я еду».

В вагоне больше не было пассажиров.

«Что делать?» – спросила она.

«А ну – марш из вагона», – сказал водитель.

Кошка влезла ей на колени и стала мурлыкать. Он взглянул на кошку и на ее колени – голые и замерзшие из-за прикосновений ночных трав. Ему показалось, что он чувствует то, чего не чувствовал ни один человек на земле. Она смутилась и поправила юбку.

«Ты меня до сих пор стесняешься?» – спросил он.

«Нет, но кошка – она все понимает».

Он погладил кошку и мягко столкнул с колен. Она задержала его руку – «теперь кошка не видит».

«Проваливайте, мне ехать пора», – возмутился водитель.

«Но у нас нет денег», – сказал он не отнимая руки.

«Нет, так вылазь».

«А можно, я вам спою?»

«Споешь?» – удивился водитель.

Он запел одну из песен Битлз, еще так мало известных в то время. В песне повторялась строка: «и я люблю ее».

«Пой, – сказал водитель, – мне нравится. Я везу вас до вокзала. Там все равно выйдете».

Он пел всю дорогу, а она держала его руку на своих коленях и очень стеснялась, хотя кошка уснула на переднем сиденье.

«Ты стесняешься меня?» – спросил он, когда они подъезжали к вокзалу.

«Нет, дурачок, конечно себя».

«Назови меня еще раз дурачком – так меня никто не называл».

«Мой дурачок, – сказала она, – если хочешь, будь дурачком».

Сейчас, спустя пятнадцать лет, он проехал тем же маршрутом. Но в этот раз он был сам. С тех пор сменилось пятнадцать поколений кошек и пятнадцать раз землю заметало снегами.

Он вышел примерно в том же месте.

Тогда здесь была площадь, а на площади памятник – величественные фигуры несли знамя в светлое будущее, которое так никогда и не наступит.

«Смотри, памятник», – сказала она.

«Зачем он здесь?»

«Чтобы помнить», – она прижалась к нему крепко-крепко, до боли.

«Я всегда буду помнить», – сказал он.

«Поклянись».

«Клянусь».

«Сильнее клянись».

«Клянусь, что не забуду тебя до самой смерти», – сказал он.

«Нет, не говори о смерти».

«Хорошо, я клянусь, что буду помнить всегда, даже после смерти. Так хорошо?»

«Я тоже буду помнить тебя после смерти», – сказала она.

Спустя пятнадцать лет памятник еще стоял. Но это были уже не те фигуры.

Сейчас фигуры имели смысл, наконец-то. Они были эхом прошедшего общественного строя и эхом прошедшей его собственной неудачной жизни. Или неудавшейся смерти – как лучше? Памятник – трое каменных товарищей с восторженными лицами (лица сохранились хорошо) несут в коммунистическое будущее тяжелокаменный коммунистический флаг. Правый товарищ восторженно указует перстом направление в грядущее. Однако сейчас его перст упирается в глухую каменную стену сапожной мастерской. Мастерская построена недавно. Штукатурка и краска на постаменте облезла, кое-где вывалилось по кирпичу, вся скульптура держится только на старорежимной железной арматуре. Как это похоже на сегодняшнюю жизнь – точно такая же безнадежная разруха. Замечательно, что все выступающие части отвалились, и вместо пальцев из ладоней гипсовых фигур торчат ужасающие железные крючья. Ладони напоминают лапы кровожадного зверя, который уже начал прорываться сквозь бетон, но почему-то застрял. Надолго ли?..

Недалеко от этого места они нашли большой бесхозный подвал. Тот самый подвал, в котором они умерли спустя несколько дней. Он читал ей свои стихи. Он никогда не записывал стихи, а сочинял их в уме, постоянно забывая. Он никому не читал стихи – только ей. Даже спустя пятнадцать лет он еще кое-что помнил.

Печаль сгущается до плотности винаи незаметно заполняет кубок,пора пригубить – ты была одна,одна на жизнь, на совесть, на рассудок.Какая злая, терпкая печаль,как жжет в груди и как, признаться, жутко.Но ты одна – и для тебя не жальрасстаться с жизнью, с совестью, рассудком…

Это было самое последнее, что он прочел ей. Тогда они уже знали что делать. Когда совершенно точно знаешь, то становится совсем не страшно – только вот печаль, идешь по ней, как Спаситель по водам, и только чудом не проваливаешься. Он до сих пор помнил это чувство.

Тогда у них уже не оставалось выхода.

«Жизнь – это понятно, – сказала она, – но почему расстаться с совестью?»

«Потому что я предал родителей, – ответил он, – сегодня я должен был выступать на международном конкурсе, где-то во Франции. Конечно, родители выезжали со мной. Все было подготовлено, мы не собирались возвращаться. Это был наш шанс. Мы все поставили на карту».

«Вы не учли только меня».

«Меня не мучит совесть – я с ней расстался», – сказал он.

«А причем здесь рассудок?» – спросила она.

«Просто так, для красоты».

До этого он читал ей другие стихи, из которых память сохранила одни тени:

Соединять случайные отрывкии слушать, ничего не говоря,и научиться жить в твоей улыбке,как паучок в осколке янтаря…

И еще что-то совсем забывшееся:

…в город, где шуршат листья…Он так и не научился жить.