Карнавальная месса

Мудрая Татьяна

— Я не знаю, как тебя зовут, — сказал я, решив, что измены моей братской дружбе от этого спроса, во всяком случае, не выйдет.

— Джанна. А вы — господин Джош, друг папы Френзеля, верно?

Она оставила всякое поползновение на свои нетленные прелести и присела рядом со мною на корточки.

— Друг — это с большим запросом. Скажем так — знакомый.

— Он вам хороший особнячок выдал. Запретный для нас.

— Неприбранный; а то приходи в гости, смотри кто угодно.

— Кто угодно — не надо. Только я. Хорошо?

Я кивнул. Такое вот получилось объяснение в любви…

От нее я учился самым разным вещам. По части секса моя лапочка была наслышана, и очень даже: местные поганцы постарались, когда

десяти лет не было. Но в то же время — совершенно беззащитна и одним этим добилась от меня того, чего никто из моих былых приятельниц не мог: полной и безоглядной отдачи. И влюблен-то я в нее не был — заботился, как о доброй домашней животине, на большее она не тянула. Соображаловки ровно столько, чтобы проколоться и ребеночка заиметь, что блестяще обнаружилось через две недели с начала нашего знакомства. Малыш у нее, дурехи, естественно, получился не от меня, и все равно я поглядывал на ее невесть кем наполненное пузичко (было ему месяца три, как вычислила дошлая сводня Баубо) с отцовской гордостью. Может быть, это дитя, так обильно мною орошенное, родится не таким непутевым и краткосрочным, как все здешние?

И была еще пронзительная жалость. Когда она с ревом и великим унынием призналась, что брюхата, я было перестал тревожить ее чрево, чтобы не бередить плод. Так она вообразила, что я ревную или того хуже — брезгаю, и едва в петлю не полезла. Пришлось тогда, с бережением и опаской, сливаться во едину плоть, и было это мне как нельзя более приятно.

Из-за нее я заделался первоклассной поломойкой и поваром. Детка и раньше не желала мараться о тряпку и готовку и шуровать шумовкой и веником. «В кодле» жили на полуфабрикатах и частой смене носильного белья. Эта цивилизация недорослей обыкновенно сбивалась группами человек по двадцать, разного пола и одного возраста (последнее — чтобы никто не верховодил по воле своего крепкого кулака). Занимали дом, а что нужно бывало по хозяйству — тащили. Малявки — где поближе, отсюда и заклятья, которые накладывал шеф на движимость и недвижимость. У взрослых считалось шиком обобрать какую-нибудь историческую эпоху пострашнее и пошумнее — с войнами, мором, Великим Лондонским пожаром и наиглавнейшими географическими открытиями. Трофеи циркулировали по всем домам и городкам, которых было не так много: семь, по-моему.

О куполе ходило много сплетен и непроверенных слухов, хотя он был вполне весомой и даже доминирующей реальностью. Тот самый предмет о восьми сторонах и совершенно плоским верхом.

— Мы все через него проходим, — нашептывала мне Джанна, прижимаясь к моему животу и груди гладкой спинкой. — И учителя тоже. Только они поначалу идут туда врачами: читают наши мысли и перебрасывают через Купол. Это не тогда, когда мы начинаем помирать, увядаем, рассыпаемся. Такое случается вскорости после вторых родов, если повезет — третьих, а они стараются захватить время после первых. А до никак нельзя… мальчишкам еще можно, они свое отцовство почти никак не чувствуют, а девушкам нельзя… Поэтому мы хотим наших первенцев и боимся, что они нас убьют, и потом не любим, бросаем их. Сейчас все чаще получаются двойни и даже тройни. Мсье Кретьен рассказывал, что раньше, когда папа Сам только что отвоевал себе ленное владение, всегда появлялось только по одному зараз, и мир тогда было труднее удержать. Зато от границ теперь больше прежнего давят.

— Мсье… это кто?

— Учитель, конечно. Он до того, как ему уйти через Купол, рассказывал рыцарские романы в стихах и сочинял новые. Еще был хороший человек — Омар Хаджи, геометрию очень понимал и это… про звезды. Только в нас его наука плохо влазила, мы у него опять стихов просили, он и читал. Про любовь там, пирушки, а больше грустное, про глину. «Ты плохо нас слепил — а кто тому виною? А если хорошо, ломаешь нас зачем?»

— Учителя дольше вас живут?

— Как хотят. Господин Самаэль

все говорит, что с нами канителиться не обязаны, это их добрая воля. Ну а кто ж по доброй воле здесь станет век торчать?

Преподавательская моя популярность, после первых-блинов-комом, проб и ошибок вдруг взмыла до небес. Поскольку мое домашнее обучение было мимолетным, гуманитарный мой запас включал в себя сказки, фантазки, стишки и притчи (не путать с причтами), которые я выдавал щедрой рукой. Монастырское обучение я придерживал на черный день: над анекдотами Моллы Насреддина они еще фыркали, но вот исторические и языковые факты их никак не волновали, и когда я на горьком опыте убедился в этом, школьный барак перестал вмещать желающих. Мы все чаще стали совершать прогулки на природу, благо здесь стояло вечное лето.

Слава моя постепенно окрепла и воспарила настолько, что меня стали осаждать самодеятельные архитекторы. Планы диковинных строений роились в их горячечном воображении — детали конструктора предполагалось утянуть по частям из разных архитектурных периодов и собрать на месте в то, что мне захочется. Но я категорически отверг их посягательства и подрядил отремонтировать мой теперешний домик.

— И правильно, — одобрил господин Френзель. — Стоило бы хоть один урок искусствоведения им преподать на базе здешнего антиквариата. А то вкус у них малость не того. Сляпали мне гибрид ацтекской ступенчатой пирамиды с Парфеноном! Видели, может быть: там в нем колонн не хватает до ровного счета? И во имя чего, главное…

У подъезда его тяжеловесного грязно-белого дворца круглосуточно дежурили парные средневековые волкодавы, похожие друг на друга, как пуговицы на красноармейской «шинели с разговорами». Они аккуратно сменялись каждые шесть часов, печатая гусиный шаг и лязгая алебардами, рындами или двуручным мечом. Каждая пара была неповторима, общее число держалось в секрете, и эта подвижка фигурок на башенном циферблате вечно привлекала толпу зевак. Дразнились, держали пари на то, каким будет следующий экспонат из коллекции: образовались и фавориты. Проигравший бездельник обязан был отмочить какую-нибудь рисковую штучку: дернуть истукана за нос или пробежаться мимо, призывно повиливая тощим задом. Благо как смертоубийцы эти вояки стоили немногого: досыта такого нахлебались еще на том, верхнем свете. Их еще хватало, чтобы огреть нахального юнца пустыми ножнами или заехать ему по сусалам богатырской рукавицей, да и то если уж очень пристал… Только истуканы эти в последнее время стерегли пустую скорлупу: я перетащил хозяина к нам троим.

Так мы и жили. И серое небо висело надо всем этим ущербным раем, его любовью и материнством, смехом и злобой, мечтаниями и творчеством. Равнодушная тяжесть, в которой вязли все контрастные проявления человечности.

Одна была у меня чистая, беспримесная радость: Агния обрела юную стремительность бега, эластичность мускулов, полетную грацию движений — и наслаждалась этим. Я прицепил к ее ошейнику медальон со своим адресом, хотя тут и так знали, что это моя воспитанница, — и бегала она теперь беспривязно. Псы тянулись вослед ее ароматам вереницей, и я махнул рукой: как ни исхитряйся, а естество себя покажет и своего потребует. Она как-то очень быстро огулялась. Вообще-то в собачьей физиологии я мало чего понимал, а природа здесь была вулканическая и скороспелая. Месяца же через два…

— Вот, боялись, что сама не разродится. Готовились кесарево делать, да обошлось, — мои ребята подтащили меня к укромному лазу под фундаментом заброшенного коттеджа. — Забилась так, что еле Хиляга к ней прополз помогать.

Внутри луч фонаря поймал миску, дощатый настил и китайское пуховое одеяло. На нем возлежала моя Агния и взахлеб вылизывала нечто темно-рыжее и бесформенное. Увидев меня, приподняла головку — на большее ее не хватило.

— Это у нее от Мордастика. На правый прикус посмотри.