Карнавальная месса

Мудрая Татьяна

— Шеф, они не такие первобытные, как прикидываются, — жарко зашептала Дюранда. — Лошадям всякие бляшки и плетенья они мастерят, больше некому. И как! Ты лично в меня такую бижутерию не нагружал, это ж натуральное, почище Тиффани и компании. Де Бирс и Фаберже вместе взятые и возведенные в куб с чертовым хвостиком!

— У тебя умные глаза, Дюрандаль, — сказал Лойко. — Но и ремесло цыган-хирья не глупее. Смотри и постарайся все заметить.

Он аккуратно вынул у меня из мочки серьгу, сложил обе ладони ковшиком, потряс — получилась пара.

— Вот, Джош, дарю. Проколи себе дырочку в другом ухе и носи: во всем сходны. Я, конечно,

не златокузнец, а только учусь. Мастера у нас не задерживаются, в город уезжают совершенствовать свое призвание.

— А если тебе серьезно хочется увидеть наш город, не тот, что в воде, конечно, — сказал Нешу, подкладывая в костер сушняка, — завтра монголфлаер с гондолой прилетит и сядет на воду. Каждые сутки ровно в полдень рыбу пугает. Вы не намного и опоздали сегодня, Джошуа. И хорошо, что опоздали: пойдем с нами, дальше гостить будете.

Я кротко удивился, что и здесь добрым словом поминают братьев Монгольфье.

— Таких не знаем, — отозвался дед Кинчо. — Внуки похожее в школе учили, это верно. А летучая тележка называется по тем монголам, родичам народа Бет, которые вместе с ним покочевали на нашу землю.

Лагерь у них был разбит за ближней горушкой, в укромной травянистой лощине.

— А то кони у самого озера пастись не любят, — объяснили мне. — Трава там грубая, бабки ранит, а цветы уж больно красивы!

В пансионе мы краем уха узнали о цыганском быте, и я полагал, что их знаменитые кибитки — нечто вроде фургонов американских переселенцев, только поменьше и понеряшливей. А здесь не было ни кибиток, ни фургонов, ни латаных шатров. Стояли нарядные колесные домики на колесах, с четырехскатными крышами, загнутыми на концах кверху, как пагоды. Колеса, правда, по большей части были сняты и сложены рядом, оглобли опущены наземь.

Посередине жгли большой костер — для воды и чтобы всякий сор убрать. Суетились женщины, в основном молодые или очень моложавые, в платках, серьгах, монистах во всю грудь, как броня, и юбках, похожих на пеструю гвоздику. Мужчин было меньше — у переносной кузницы, вокруг непонятного агрегата, похожего на дельтаплан или разобранную солнечную батарею или просто занятых беседой. Они были более сосредоточенны и лаконичны в жестах и одеты не так экзотически, как их прекрасные половинки. Вот кого почти не было — стариков. И детей — кроме самых что ни на есть соплявок, которые с безоглядной удалью залезали верхом на неподседланных коней и носились вокруг, испуская боевые клики. Впервые я увидел здесь зрелых самцов, причем недурной породы и стати — типа летской упряжной. Ну, ясно: когда это у цыган были плохие кони?

— В гриву они вцепляются почище клеща, — объяснил Нешу, поймав мой тревожный взгляд, — да и редкий конь младенца обидит. И то разве прикусит слегка, если доймут.

— А копыта у них подкованы?

— Бывает, только чаще там не подковы, а такие башмаки, это нас племя монголов выучило. И опять: редко случается такое, чтобы конь по нечаянности своей наступил на человека.

Я по опыту знал, что чем меньше расспрашиваешь, тем больше узнаёшь, и разговора не продолжил. Ради нас с Дюрькой устроили маленькое, но праздничное угощение: никакого спирта, зато кофе, уха, вкуснейший кулеш «из семи круп и семидесяти двух трав», зелень, ягоды и какое-то странное мясо, сладковатое и более нежное, чем курица. Чем-то родным и домашним повеяло от него — и сразу вспомнились мне наши буддисты с их вездесущим кулинарным творчеством.

Увидя,

что мы уселись вокруг скатертей, постеленных на землю, малыши погнали лошадей к поильному корыту, навалили им пареного овса в длинную колоду с особыми отсеками для каждой отдельной морды и побежали к матерям и сестрам, что ели за своим «столом», отдельно от нас, мужчин. (И от Дюрры — она была не очень-то женщина, и поэтому никакой церемониал не заставил бы меня разлучиться с ней.) Сразу же на том конце стало шумно.

— Дети постарше куда лучше умеют себя вести, — говорили мне. — Они приезжают на вакации, это два-три месяца в году. Могли бы и почаще, да их свои дела не пускают, нас — наши. Отучатся, вот тогда надолго приедут или уедут насовсем. Это уж как случится.

— Сдублировать эталон, — объяснял мне совсем молодой хирья, — даже девушка сможет. Их нам привозят по воздуху или сухим путем. Что-то разрешено множить сколько угодно, по мере надобности — посуду, обыденную упряжь и сбрую, отрезы и всякие мелочи для рукоделия, сырой металл, еду, музыку и чтение на кубиках. Что-то — раз десять-двадцать: одежду, обстановку, дом без наличников и фестонов, палатку, обувь. Тут и сам не захочешь иного: любую вещь приходится доводить до ума самому. Сапоги вот — у меня нога широкая, у него узкая, и каждый любит свою мозоль больше чужой. А многое вообще нельзя копировать: хочешь книгу какую-нибудь рукописную и разрисованную картинками, буквицами и орнаментом, гобелен ручной работы или украшение, над которым кто-то год в поте лица трудился — будь добр, сам такое же на обмен сделай. Или с другом уговорись.

Лошади, поев, приближались к нам и ложились поблизости, подогнув стройные ноги и прислушиваясь. Я не великий знаток пород, только могу подтвердить, что ни на одной картинке старых атласов не видел таких статных. Ростом и внешностью они были похожи на ахалтекинцев и масти, как эта древняя порода, самой разнообразной. Дельность сложения, благодаря которой они были слегка похожи на упряжных, а не верховых, свидетельствовала скорее о роде занятий. Впрочем, наряжены кони были по-домашнему: легкий то ли науз, то ли глубокий чепец без накладок и украшений — не чтобы вести, а чтоб держаться. А на кое-ком вообще ничего не было.

Время от времени женщины подходили, обнимали их за шею, трепали гривы, приговаривая что-то на ухо, улыбаясь, и выслушивали ответное ржание.

— Колдуют, — шутя сказал дед Кинчо, — на ребенка загадывают.

Из мужчин один он поднялся позже со своего места во главе стола, где для него была брошена жесткая кожаная подушка, и уселся напротив пожилого игреневого жеребца — каштанового, с очень светлыми, почти совсем белыми гривой и хвостом.

— А они хорошо понимают друг друга, — кивнул я Нешу, с которым успел подружиться больше, чем с остальными. — Вот бы и мне научиться.

— Ты сам говоришь так, что тебя понимает любое живое существо, Джошуа, — ответил он. — И змея, и конь, и муж, и жена, и дитя.

— Я ж ему, недоучке, всю жизнь это твержу — не верит, — пробурчала Дюрька сквозь дремоту. Она, по-моему, сегодня пробуждалась только для того, чтобы в очередной раз налопаться в почетном кругу мужчин, от сытого желудка вякнуть какое-нибудь глубокомысленное ехидство и снова завалиться дрыхать у моего бока.

После обеда я попытался изобрести себе какую-нибудь работу, но меня ото всего отвадили: ты ничего из наших дел не умеешь и вообще гость. Ходи и приглядывайся.