Карповы эпопеи
Шрифт:
— Да ну че там об этом? — медленно, врастяжку возражает Карпова. — Жизня есть жизня, она ж не стоит на месте... Че тут балакать! — И он наполняет стопки.
Крестная затягивает песню:
В огороде верба ряаасна,
Там стояла девка краааснааа...
Первым засобирался домой Неботов: Пойду справляться, худобу на ночь кормить: у меня ж корова, поросенок...
Подхватилась Ульяна, сунула ему под мышку сверток со свежатиной — неси гостинец.
— Да не надо! — упрямится Неботов.
— Ну вот ишо! — Ульяна захмелела, теперь
Потом начали собираться уходить и другие: Никита с семьей, свояченица Марья — им всем на автобус надо поспеть. Женщины одевают детей, а Ульяна уже насовала им в сеточки сала, мяса, по кусочку печенки: Пирожочков испекете.
У меня под мышкой тоже сверток, пока не знаю о чем: сало ли, мясо ли?
Из дома выходим все со свертками, пустые руки только у самих хозяев. Мать и Клавдия остались дома: работы еще много — будут доводить до ума шпик, колбасы начинять, из желудка колобок сделают — зельц погородскому.
По пути к автобусу всю дорогу поют песни, а Ульяна — звонче всех.
А встречные дивятся: что это у Карпова за торжества такие, по какому случаю гулянка?
— Кабана зарезал!
— Аа! Ну, то понятно...
В огороде верба ряаасна,
Там стояла девка краааснааа...
Петро, Никита и я замыкаем шествие, не поем, стесняемся, только курим. Прощаясь, Никита говорит:
— Приезжай послезавтра на свежатину.
— Как?
— Резать кабана буду.
— И ты держишь?
— Ну, а как же! У меня ж пять человек семья. Без поросенка нельзя.
Эпопея земельная. Карпов зигзаг
В молодости своей однажды колебнулся Карпова, зигзаг сделал — в крестьянство подался. Не сам колебнулся, Авдей, шурин, склонил. А может, и не Авдей, может, сама жизнь толкнула, на Авдея только вину свалить проще. Время тяжелое, голодное было — двадцать первый год проползал трудно, долго. Из последних сил боролись с голодом, крыши соломенные в ступах истолкли и съели. Промышляли кто чем мог. Многие на землю кинулись, делили участки помещика Филатова, тыкали в землю любое зернышко.
Карпов тогда в депо работал — вагоны ремонтировал. Работы много, паек мал. Застолбил и себе участок на Поповой даче. Раздобыл семян фасоли, кукурузы, пшенички — сажает, сеет. Стали ночи для него короткие, рано утром до работы бежит поковыряться на участке, из депо — опять не домой, в поле торопится. И все один, все один: Ульяна — не помощница, тяжелой ходила Никитой, Марья — мала. С ног валится Карпов, но не отступает, вгрызается в землю.
Как-то пригнали в депо больной вагон, на горке при сортировке разбили. То ли случайно, то ли нарочно. Бывали и такие случаи. Пронюхают — съедобное в вагоне толкнут его посильнее, и все, раскололся. Пока туда-сюда, а тут уже карманы набили, сумки припрятали. Голод, поэтому на что только не шли. Может, и с этим
Как там дело было, Карпов не знал и не интересовался. Разбили, перегрузили, а пустой вагон — в депо. Тут то Карпов первый и обнаружил, что он из-под зерна. Вооружился веничком, все уголочки, все щелочки вымел, до зёрнышка собрал. Доволен, что посчастливилось: шутка ли — целую сумку наскреб, с полведра будет. Несет домой, торопится — накормит семью хлебом. Но по дороге раздумал, в поле завернул. Прихватил еще участок, рассыпал по нему зерно. Хотя и поздновато было, на том клину вон уже ростки щетинкой поднялись... Но ничего, лето длинное, вырастет, чуть позднее поспеет — не беда. Зато уж потом с хлебом будет Карпов, от людей не отстанет.
А люди как муравьи на той земле. Даже солончаковый бугор за поселком, где одни только колючки и росли, и тот всковыряли, бахчу посеяли.
Бугор не делили, всей улицей так и нагрянули на него. Время уходит, делиться некогда. Да и земля не та, чтобы драться из-за нее. Ее даже и не пахали, лопатами лунки поглубже да пошире делали и прятали семена. Не очень надеялись на что-то, но ковырялись. Уродит — хорошо, не уродит — тоже не большая беда. Семь лет мак не родил, — голоду не было. Бахча — роскошь, баловство, ею сыт не будешь. Но раз есть семена — надо посеять.
И тут не отстал от людей Карпов. С лопатой до последнего дня ходил на бугор. Долбил жесткую каменистую землю, рыхлил гнездышки для семечек, бросал туда арбузные или дынные зернышки и был доволен.
Работа для Карпова никакая не в тягость, от работы Карпов не устает — был бы толк от нее.
Ходит Карпов с тяпкой на свой участок, полет, обхаживает каждый росточек. Радуется сердце, любуется глаз — растет, все растет. Та пшеничка, что позднее посеял, тоже взошла. Зеленеет, кустится.
К концу лета помощница появилась: родила Ульяна. Теперь они все вчетвером в поле. Карпов с Ульяной работают, а Марья с Никитой в тенечке сидит. Нянька из Марьи еще не очень, но все-таки: сторож, в случае чего — сигнал подает. Когда Карпов на работе, Ульяна сама на участке ковыряется.
Не обманула в тот год земля людей — все на ней уродилось небывало. Даже бахча на солончаковом бугре выдалась такой, что люди и теперь, спустя почти полсотни лет, помнят те арбузы. Будто великан какой полосатых валунов на бугор накатал. И сами ели кавуны, и впрок солили, и скотину кормили.
У Карпова тоже все хорошо уродилось, кроме той пшенички, что в вагоне наскреб. Кустилась, кустилась она, лохматилась, кудрявилась, да так и не вышла в стебель. Знающие люди потом объясняли Карпу: озимой, наверное, была. Жалел Карпов — пропало добра столько, лучше бы в муку стер ее да семью хлебом накормил. Пожадничал он тогда, и зря.
Но ничего, мало ли когда осталось что-то не съедено, не выпито, так что ж толку теперь горевать? Тем более — остальное уродилось хорошо. Наелись наконец досыта, ожили все.