Картахена
Шрифт:
– Отцеубийство – страшный грех.
– Любое убийство – грех.
– Пять убийств: твоя бабка, конюх, хозяин отеля, мой брат и Ли Сопра.
– Шесть убийств. Ты пропустила одно.
– Не знаю, о чем ты. Но пускай будет шесть. Последнее – твоих рук дело.
– Я не знал, что это мой отец. Царь Эдип ведь тоже убивает своего отца по неведению.
– Это Софокл? Он был у нас в программе, но я так и не прочла.
Сейчас дверь распахнется, и сквозняк подхватит занавеску за моей спиной. В номере стукнет створкой открытое настежь окно. Садовник будет стоять в дверном проеме,
FLAUTISTA_LIBICO
Эта местность доводила меня до исступления своими грузовиками, с самого утра они громыхали из порта и назад, вдребезги разнося мою височную кость, молоточек и наковальню. Это не фелюга, а раздолбанный чертов паром! Окна в интернате вечно были нараспашку, и угрожающий скрежет грузовиков мешал моим утренним размышлениям под одеялом – единственному времени суток, которое можно было терпеть. Потом мне доводилось жить в местах и похуже, но с портовыми городами покончено, как и с капуцинами.
На этом холме мне жилось, как в небесном саду с гуриями. Если бы не злость, похожая на ртутные шарики из разбитого термометра (только им удается разомкнуться, как какая-то свинцовая сила снова собирает их в блестящее отравленное пятно). Сегодня я уезжаю из «Бриатико», но разрушить его не позволю, кто бы там ни назвал себя новым хозяином. Мне нужно увидеть, кто здесь объявится, и если у него в голове терруар для мозеля, или шардонне, оливки, трюфели, или еще что-то разрушительное, то проживет он недолго.
Мать говорила, что дед и бабка Стефании были пришлыми на этом побережье, они родились в калабрийском городке Бриатико, удрали оттуда вдвоем и купили никому не нужный кусок земли на носу обрывистого мыса. Представляю, как они стояли здесь в начале прошлого века, глядя на камышовые крыши внизу, и прикидывали, как проложить дорогу в деревню. И как построить дом.
Я уезжаю со свинцовым привкусом убийства во рту, и он не исчезнет, даже если прополоскать рот с мылом (однажды безумная сука в интернате капуцинов заставила меня это сделать). Но я не жалею. Хотя, если кто-то спросит меня, что за этим стояло – месть, ненависть или корысть, я пожму плечами. Человек убивающий больше не нуждается в мотиве. Эпоха высоких и низких побуждений прошла, теперь многие убивают без объяснений.
Садовник
Есть специальные люди, чтобы рассказывать про счастье. Их счастье так же плотно набито, ощутимо, как вязаный носок с подарками, подвешенный возле кровати в новогоднюю ночь. Есть люди, чтобы убивать или, скажем, скрываться всю жизнь по трущобам. Ни у кого не возникает сомнений, что они это умеют. Есть люди, чтобы прощать. Они забираются в свое прощение, будто шмели в цветок львиного зева, и сидят там, отяжелевшие от пыльцы. Есть такие, что в момент опасности погружаются в спячку, будто в период сухого муссона в тропиках, покуда трава вокруг них превращается в рыжую стерню, а деревья сбрасывают листья.
Вот я как раз такой. Здесь, в «Бриатико», я как будто отсыпаюсь за всю свою прежнюю бессонницу. С тех пор как я сюда приехал, я не перестаю зевать и жмуриться,
Сегодня стало ясно, что время спячки закончилось, и я этому рад. «Бриатико» должен быть разрушен, так, по местной легенде, изрекла предсказательница, гостившая у старой хозяйки, когда та была еще молодой хозяйкой. С тех пор прошло полвека, некоторые предсказания долго раскачиваются, к тому же «Бриатико» сменил имя, будто хотел скрыться от своей судьбы. Иногда от этого бывает только хуже, возьмите хоть Кассиуса Клея, переделавшего себя в Мохаммеда Али. Однако богадельне повезло: под вывеской «Европа», прибитой поверх старой, мраморной, она продержалась еще тринадцать лет. А еще через тринадцать лет здесь все зарастет виноградом.
Жаль, что этот грек по имени Хасис, шустрый, как саламандра, оказался таким крепким орешком и не выдал имени владельца. Сначала адвокат смотрел на всех сурово, а после, обнаружив, что библиотекарша ушла, оставив свой плеер на скамейке, он заметался в растерянности, и его гладкие черные перья сразу растрепались. Как же моя стенограмма! Такая речь пропала понапрасну!
Я вызвался его выручить, но не задаром, и он согласился подбросить меня до парома, если я до пяти вечера предоставлю ему распечатку и подписи. Про собаку я ничего не сказал, придется адвокату с этим смириться. Дамизампу я решил взять с собой, не видать ему больше кухонных потрохов и прочего. Вряд ли он найдет себе друзей среди православных виноградарей. Повезу его домой, хотя сам еще не знаю, где это. Одно ясно: двигаться нужно на юго-запад, не важно – по воде или по суше.
Грешным делом, я надеялся, что Вирга просто отлучилась, но дверь ее комнаты была заперта, а в библиотеке сидел только скучающий постоялец с газетой, так что мне ничего не оставалось, как сесть за компьютер самому. Принтер был отключен, чернила в нем кончились, и, хотя печатаю я быстро, провозиться пришлось не меньше часа. Все это время дед за спиной шуршал страницами Gazetta del Sud и тяжело вздыхал, ему явно хотелось завязать разговор. Распечатка заняла страниц двенадцать, я честно записал все реплики, даже возмущенные восклицания, и принялся за список присутствовавших.
Повар Секондо оказался синьором Франко Мария Велетьери. Лупоглазая сестра, работавшая с лежачими постояльцами и вечно пахнувшая мокрой клеенкой, звалась Беатриче. Бедняга управляющий был синьором Финоккио. Больше всех меня тронула фамилия тренера, вечно слоняющегося по отелю в белых шортах в обтяжку, – Рамочелло, что означает сучок.
Старая Пулия была Пулией, зато фамилия ее означала головную боль, и я усмехнулся, вспомнив наши коньячные посиделки в беседке. Жаль, что они начисто прекратились после убийства хозяина. Список имен занял две страницы, последней пришлось вписать Петру Понте, зато сбор подписей я начал прямо с нее.