Картахена
Шрифт:
– Как же мне осточертел этот дождь. – Клошар отхлебнул вина и зажмурился. – Я бы давно уехал, да не могу катер бросить. Это катер моего отца, мы с отцом и братом выходили в море каждое утро, когда я был еще мальчишкой. Он сломался в девяносто четвертом, и я пообещал себе запустить двигатель, даже если придется перебрать весь катер по винтику. Но с тех пор многое изменилось. Трудно разбирать по винтику свой собственный дом.
– А вы что же, прямо там и живете?
– Живу. Знаешь, что такое сквозные пробоины? А еще трещины, сколы, заклепки. Но я с этим справился, да что заклепки, я в кокпите морозильную камеру поставил. Пришлось продать оливковую рощу,
– Не морочь приезжему голову своей лодкой, – сказал подавальщик, явившийся с чистыми стаканами. – Ты и не думал ее чинить, сколько себя помню, сидишь на борту, свесив ноги, и удишь мелочовку себе на обед.
– Это не лодка, а каютный катер, сделанный на верфи Альдо Кранки, – нахмурился клошар. – У меня в гальюне, дружок, больше тикового дерева, чем у твоей матери в семейной спальне.
– Одно название чего стоит: «Манго фанго», ешь грязь, – не сдавался cameriere.
– «Манго фанго» означает мистраль, так его называют в тех местах, откуда родом мой отец. Хотя в одном ты прав, название нужно новое придумать. Нельзя под одним и тем же именем гнить у причала и выходить в открытое море. К тому же от мистраля кровь стынет, сам знаешь.
Только теперь Маркус заметил, что вместо самоанца работает новый парень, и хотел спросить, куда подевался расторопный Ваипе, но вместо этого сказал совсем другое:
– Если вам горячий ветер нужен, назовите ливийская флейта. В античных текстах, например у Плутарха, сирокко называли ливийским флейтистом, если я не путаю.
– Чересчур мудрено. В названии лодки не должно быть никакой зауми.
– Старики говорят, что, когда дует сирокко, поднимают голову ревность и месть, – вставил подавальщик. – Раньше за преступления, совершенные, пока дует этот ветер, даже в тюрьму не сажали.
– Ай брось, – клошар махнул рукой, – ревность и месть в наших краях головы никогда не опускают. Даже при легком бризе. Даже в полный штиль!
– Такой уж у нас характер на юге, – важно заметил подавальщик.
– Да характер наш здесь вовсе ни при чем! – Клошар привстал, будто хотел произнести тост. – Слышали о теории разбитых окон? Если в доме грохнули окно и никто не позаботился вставить новое, то скоро на всем фасаде ни одного целого стекла не останется. А через неделю придут те, кто разбил, и влезут в твой дом. А если и тогда ничего не делать, то они вынесут твою постель и трахнут твою сестру. А еще через месяц начнут жечь костры, и весь город превратится в отхожее место. – Сказав это, он сел и так жадно приник к своему стакану, будто у него губы пересохли.
– При чем тут стекла-то? – Маркус едва шевелил языком.
– При том, что тринадцать лет назад здесь погибла хозяйка поместья… – старик снова встал и повысил голос, – и ее смерть назвали несчастным случаем, хотя все знали, что это вранье. Шесть лет назад здесь убили уже троих за одно лето, а никто и пальцем не шевельнул. В следующий раз убьют шестерых, а мы будем печь пасхальные кексы, ходить в процессиях и таскать на грузовиках чудовищ из папье-маше. Ничего удивительного, что в доме на холме завелся призрак и шляется со свечкой по верхнему этажу. Удивительно другое: призрак один, а должно быть четверо!
– Насчет призрака ты, пожалуй, загнул. – Маркус допил вино и поднялся со стула. – А насчет всего остального я согласен.
– Это я-то загнул? – Клошар возмущенно уставился на собеседника. – Да я вообще никогда не вру. Может,
– Тут и спорить не о чем. Пожалуй, мне пора.
– Ставлю свою лодку и новый мотор! А с тебя – ведро красной краски для названия!
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Маркус протянул руку через стол и сразу ощутил пожатие сухой шершавой ладони.
– Вот он будет свидетелем. – Клошар кивнул в сторону подавальщика и крепко потряс Маркусову руку в своей. – Я покажу тебе призрак, гуляющий со свечкой в наглухо закрытом отеле. Его видно с моей лодки, если стоять на корме.
– А зеленых чертей с твоей лодки не видно? – засмеялся свидетель, собирая стаканы.
– Выпивку запиши на мой счет. – Клошар уже надел свой плащ и направился к двери. – Прямо сейчас и пойдем. Он появляется после десяти и бродит до полуночи.
Выходя из траттории, Маркус посмотрел на небо и подумал, что завтра будет жаркий день. Лунная тень от холма плотно лежала на воде, лишь кое-где продырявленная огоньками лодочных фонарей. Если дождя и вправду не будет, он встанет пораньше и до полудня поднимется на холм. Пора увидеть «Бриатико» лицом к лицу.
В тот день в Ноттингеме, когда досье Петры было прочитано, он сложил листочки обратно в конверт и собрался спуститься в бар, примеченный еще днем неподалеку от гостиницы. Он был рад обрести свою трубку, хотя уже давно не курил, и решил поискать для нее хорошего табаку. Рассуждения итальянской медсестры не слишком его смутили: дело прошлое, подозрения напрасные, к тому же он жил там под чужим именем, так что комиссар (если он такой идиот, что поверит во все это) может искать его до скончания дней. Петру стоило пожалеть теперь, когда истинная причина ее пребывания в «Бриатико» стала ему ясна. Но жалости он в себе не находил. Ему было неловко, не более того.
Выйдя из гостиницы, он задержался на перекрестке, заметил еще один бар на Пиджин-роуд, постоял некоторое время и направился в тот, что поближе. Неловкость нарастала, мешая ему дышать, и он был уверен, что медленно выпьет пинту портера и успокоится. Однако через час, расплатившись с барменом, он почувствовал себя еще хуже и некоторое время бесцельно слонялся по улицам, не поднимая глаз, пока начавшийся дождь не загнал его обратно в номер.
Наконец он понял, что хочет достать и перечитать досье. Вернее, те несколько страниц, где Петра упоминала анонимный текст, который она принимала за его, Маркуса, дневник, и даже приводила несколько уличающих строк. Перелистав мятые страницы, он нашел первую цитату и, скользнув по ней глазами, услышал, как тревога шевельнулась в нем снова. Кто это, черт возьми, такой? Петра была уверена, что записи мои, они показались ей похожими на сказки, которыми я ее развлекал, когда еще мог с ней разговаривать. Но я сроду не вел сетевого блога, ни закрытого, ни публичного, хотя и торчал часами у компьютера в библиотеке.
Способность убивать показала мне меня, очертив контур прежде размытый.
В ту ночь, когда Аверичи был застрелен, меня накрыло внезапное спокойствие, упавшее откуда-то сверху, будто дождь на горящий в пустыне терновый куст. Несколько минут можно было насладиться этим покоем, выключив фонарик и стоя в беседке над телом врага. Ночь была такой тихой, что слышно было жужжание звезд. Лицо Аверичи было запрокинуто, руки лежали вдоль перил, как будто он засмотрелся в небо или просто дремлет, разбросав ноги в светлых брюках.