Картахена
Шрифт:
– Это не гостиница, – задумчиво сказал Бри, – гостиница сильно левее. Вот ее крыша торчит за кипарисами. Ты не помнишь, у этой городской были с собой сигареты?
– Были. – Я не могла отвести глаз от пляшущего над деревьями огня. – У нее была пачка «Дианы» в кармашке рюкзака.
Вторая половина дня прошла в чаду и копоти. Мы отделались от мальчишек и снова поднялись на холм. Пожарные добрались туда чуть раньше нас, вылили всю воду на тлеющие остатки часовни и уже сматывали шланги. Глава пожарных разрешил нам подойти поближе и сказал, что строение сгорело так быстро, как будто было наполнено чистым кислородом, – хлоп, и все. Полиция будет разбираться, сказал он, похлопав рукой по железной балке, торчащей из земли, но я вам и так скажу: это поджог. Мы нашли свечи в железном ящике с песком, значит, все
Я подумала о терпентине и стружках, открыла было рот, но брат сжал мою руку, и я промолчала. Мы стояли на поляне, казавшейся теперь незнакомой и просторной, и смотрели на то, что осталось от часовни. Некоторые бревна сохранили свою форму, но были пушистыми и легкими, будто сложенными из черных мотыльков.
Дубовый сундук с мощами, которым так гордилась Стефания, сгорел начисто, остались только медные скрепы и прутья. Кости и обгорелые лоскуты валялись на поляне, почти неразличимые в жирном коричневом пепле. Пожарные зачем-то сгребали их в кучу, орудуя железными палками, а их командир наполнял пластиковый мешок остывающей золой. Теперь так положено, сказал он, заметив наше внимание, экспертизу будут делать, надо быть уверенным, что здесь обошлось без человеческих жертв.
– Без жертв? – переспросила я, еще крепче сжимая руку брата.
– В том смысле, что никто не сгорел. Хотя это и так ясно. Реставраторы уже найдены, вся их команда цела, сидят в таверне на берегу. А кости пусть вас не пугают, это мощи святого Андрея, которые даже огонь не берет. К тому же половина из них овечьи.
Садовник
Сказку про любовный амулет я написал в Салерно: сначала увидел старинный барометр на блошином рынке (стекло, красное дерево и белый оникс), а потом придумал и все остальное. В другое время я бы провел на блошке целое утро, но меня ждал администратор из «Бриатико», с которым мы договорились заехать в нотный магазин – я давно исчерпал свои нехитрые мелодии, а посетители бара требовали чего-нибудь настоящего, вроде «Рапсодии в голубом» или поросшего лишайником Морриконе. То есть это я думал, что он меня ждал. На деле тосканец пришел через полтора часа, когда нотный магазин уже опустил железную штору. Но я был доволен его опозданием: сидя в кафе напротив магазина и пропивая свою единственную десятку, я написал первую сказку города Ноли.
Ясно, что название пришло просто от фонетической радости: Ноли, una cosa da nulla, c'est une nullite, nulidad! И еще латинское noli putare – не думай! Подходит мне по всем статьям, я и есть нуль, безделица, пианист с негнущимися пальцами, любимчик пожилых медсестер. Я увидел этот городок на карте экскурсий, оставленной в баре кем-то из агентов бюро путешествий, – наверное, «Бриатико» значится в их тайных списках, как золотая жила. Наши старики и впрямь охотно путешествуют, неделями живут в пропахших лосьоном для загара курортных поселках, но всегда возвращаются. Кроме тех, кто умирает. Второй сказкой была история про наголо остриженных львов, потом, кажется, про дух противоречия, который содержался в булавке, а булавку втыкали в мягкотелого итальянца, потом – про шкатулку с голубыми диамантами, ее могла открыть только женщина, которая ни разу не притворялась в постели. Помню, что, когда я начал писать эти сказки, у меня просто руки чесались показать их кому-нибудь, вот только кому?
Единственный человек, способный такое выслушать, – это доктор, но к нему не подступишься, особенно теперь, когда он начал стремительно лысеть и обозлился на весь свет. После доктора идет Бассо, который согласится слушать все что угодно, если ему будут подливать в стаканчик, потом пара счетоводов, потом – администратор, вылитый шулер с картины Караваджо (тот, что с полосатыми рукавами), а потом – девчонка из массажного салона, униформу она не носит, ходит по гостинице в красной пижаме с золотыми драконами и радует мой глаз. Кажется, все.
Правда, есть еще библиотека, а в ней библиотекарша.
Библиотека – самое спокойное место в отеле, ее называют клубом, хотя она больше смахивает на винный погреб, где ненужные фолианты тесно составлены для того, чтобы прикрывать пятна сырости на стенах.
Удивительное дело, в богадельне полно народу, по утрам в столовой для обслуги такой плотный человеческий гул, что голосов не разберешь, а поговорить не с кем. Кто-то из европейцев – Гейне, если я не путаю, – писал в путевом дневнике, что на юге все плавает в масле и рыдает от ароматного лука и тоски. Поверхностный взгляд, надо заметить. То, что показалось немцу тоской, это не португальский saudade, не галльское уныние и не англосаксонское чувство вины, а чистой воды античное томление духа! Люди, живущие на этом берегу, пропитаны сознанием собственной беспомощности и страшатся фтоноса – зависти своих богов – не меньше, чем оползня или града, разоряющего посевы. То, что выглядит как тоска, на самом деле умение избежать этой зависти, почувствовав ее приближение (загустение?), – замолчать, затаиться, онеметь, будто мшистый палочник на ветке, поросшей настоящим мхом.
Хотя все это я мог и придумать, спорить не стану. Что мне еще остается делать, если поговорить не с кем. Сорок человек служащих, а я даже не каждого знаю по имени, хотя провел здесь без малого год. Выпуклые южные веки, выпуклые зубы, запах фенхеля и пронзительный смех – одним словом, il Mezzogiorno. Зато я знаю, что за глаза они называют меня Садовником, только вот до сих пор не понял почему.
Маркус. Вторник
Утро прошло на удивление тихо. С шести до восьми Маркус работал, а потом до полудня ходил по холмам, то и дело ловя себя на каком-то неуловимом потайном недовольстве. Чем он, в сущности, здесь занимается? С тех пор как письмо Петры вытащили из ящика под конторкой ноттингемского паба, он хотел добраться сюда и сделать то, чего никто еще толком не делал: нырнуть в собственный роман в качестве героя, не важно в какой роли – любовника, частного детектива или невинного персонажа, желающего оправдаться. Вдохновение, ставшее воспоминанием, засмеялось вспыхнувшими прожилками, будто серый камешек, брошенный в воду, и обратилось в соблазн, которому нельзя было противиться. Так возвращается женщина, с которой ты пережил несколько минут забвения, навсегда убивших твой скепсис и холодную телесную практику.
К десяти утра начал накрапывать дождь, но Маркус как раз добрался до старой овчарни, которую во времена богадельни выкрасили в голубой цвет и переделали в тир для постояльцев. Стены тира были затянуты камуфляжным брезентом и маскировочной сеткой, жестяные мишени валялись в дальнем углу.
Маркус нагнулся к ним и вытащил белый контур кролика, под ним обнаружился леопард, изрядно помятый, потом лиса, сорока и волк, а в самом низу лежало что-то похожее на росомаху. Он прикрепил мишени к стене и встал на линии огня, облокотившись на деревянную стойку. Шестеро зверей выстроились перед ним в ряд, слегка покачиваясь на железных шипах. Прямо как шестеро персонажей в моем романе, подумал он с удивлением, едва намеченные, с вынутой жестяной серединкой. Поддельный капитан – леопард? Да, пожалуй.
Маленькая медсестра – сорока или еще какая птица, тут и думать нечего.
Неизвестный под ником flautista_libico – росомаха?
Аверичи – лиса, хитрый, но недальновидный куриный вор.
Комиссар – мрачный одиночка с амбициями. Волк.
Выходит, белый кролик достался мне, автору. Ясное дело, follow the white rabbit и полезай в нору, да побыстрее. «Ах, боже мой, боже мой! Как я опаздываю».
Он подошел поближе, достал из кармана куртки карандаш и блокнот, выдрал листок и кое-как набросал на нем герб Обеих Сицилии. Это будет марка, она теперь у лисы. Перегнув листок пополам, он надел его на жестяной лисий хвост и отошел к линии огня. Этот первым свалился со стены. Потом погиб брат Петры, а его мишени здесь нет, это несправедливо. Маркус порылся в карманах, достал брелок с зажигалкой и повесил на свободный шип за кольцо для ключей. Достойная эпитафия поджигателю. Теперь нас семеро.