Карточный домик

Марков Сергей Николаевич

— Как и твоего «Чарли». — Лицо Миши было неподвижным, точно одеревеневшим.

— Ну так идем завтра?

— Пораньше заходи за мной, — сказал он. — В крайнее справа окно постучи.

— Да, я помню.

— Хотя нет, не надо. Я на причал приду.

— Мне спиннинг американский подарили.

— У меня свой есть. Кто подарил-то?

— Отдыхала тут одна. Жена дипломата.

— Все обслуживаешь?

— Э, слушай, мужа в ООН срочно вызвали, женщина в тоске и печали осталась и в полном одиночестве.

— Развеял тоску?

— Не знаю. Сказала, что имя свое я оправдал, в раю она побывала и что отдыхать теперь только у нас на Мысе будет.

Может, девчонок завтра возьмем? Как в тот раз, помнишь, перед самой твоей армией. Мэрлин с Бриджит. Или других. Хочешь, я сделаю?

Он посмотрел на меня, и захотелось исчезнуть и больше на глаза ему не попадаться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Утром на причал он не пришел. Подождав до девяти, я поехал к нему домой. Он лежал одетый на кровати, закинув руки за голову, и глядел в потолок.

— Ты чего опять, Миш? Я жду…

— Эдем. Делать больше нечего? Самый деловой человек на побережье. Зачем тебе?

— Затем, что мы друзья.

— Какой из меня друг…

— Слушай, надоел! Мы друзья, Миша. Ты меня понял? — я выругался по-грузински.

— Эдик. Не надо мне этого.

— Не надо?!

— Не ори. Если Никитич, защитник Родины, орденоносец и с обеими руками, всю жизнь бутылки на пляже собирает…. Он Родину защищал, понимаешь ты? А я…

— Что ты? Пошли на рыбалку.

— Не пойду я ни на какую рыбалку.

— Пойдешь. Я в пять утра встал, снасти налаживал, рачков ловил, мидий набрал полный таз… Пойдешь! — Я схватил его за ногу и стащил с кровати. — Слушай, дурака не делай из меня, да!

— Ладно. Пошли. Только верхом, не по улице.

На двух моторах мы быстро дошли до Косы, обогнули ее слева, встали на якорь. И тут только Миша заметил на сиденье специальное гнездо, которое я смастерил утром, чтобы он мог вставлять в него рукоять спиннинга и одной рукой крутить катушку. Я думал, опять вспылит, но он ничего не сказал. Размахнулся, забросил, большим пальцем притормозил, поставил удилище в гнездо и попробовал крутить — леска запуталась. Я вытащил «бороду», распутал. Он снова забросил, довольно далеко, стал наматывать леску, метрах в пяти от нас блеснули две серебряные ложки-ставриды, он весь напрягся, вздулись желваки, лицо налилось кровью, рыбины взметнулись в воздух, я вскочил, чтобы поймать их, потому что цеплялись они часто лишь за край губы, но промахнулся, сам чуть в воду не упал, а ставриды, шлепнувшись о борт «Жучки», ушли. На Мишу я боялся посмотреть. Качались молча на волнах. Снова хрипло завизжала его катушка, бултыхнулись в воду грузики. И он вытащил трех ставрид, затем сразу шесть, я тоже стал таскать, клев прерывался ненадолго и начинался вновь, мы стали очки считать, как в баскетболе: двадцать три — двадцать семь, тридцать пять — сорок, пятьдесят два — пятьдесят девять. Поглядывая на развевающийся на ветру рукав, я держал в голове, что должен проиграть, но увлекся, когда пошел огромный косяк, и к полудню счет стал семьдесят восемь — шестьдесят четыре в мою пользу. И клев прекратился. Мы еще побросали в разные стороны, но бесполезно.

— Поплыли на Косу, — сказал Миша.

— Ловить больше не будем? — спросил я, зная, что Миша не умеет — не умел, во всяком случае, проигрывать. — А то давай южней проверим?

— Спасибо, Эдик.

— За что?

— За то, что в поддавки со мной не играл.

— Пожалуйста, — сказал я.

На песчаной Косе он стянул с себя джинсы и рубаху, остался в плавках. Лежа на животе, я смотрел на море, на чаек. Прошло минут десять.

— А ты — девочек

возьмем, — сказал Миша тихим, равнодушным голосом. — Сам боишься на меня взглянуть.

Я повернулся. Руки не было по самое плечо.

— Красиво? Мне одна москвичка-художница все твердила, что я на гладиатора похож. Смахиваю, как считаешь? Мы с ней обнаженными весь день здесь провалялись. У нее загар был потрясающий. Как негритянка. И все ей мало, мало было. Ненасытная.

Миша стал с подробностями, называя все своими именами, рассказывать то, о чем не рассказывал раньше никогда, о чем у нас на Мысе среди мужиков вообще не принято рассказывать.

— Это у тебя после контузии? — не сдержался я и пошел купаться.

Вода была потеплей, чем возле Мыса. Проплыв метров двадцать, я оглянулся и увидел, что он трясется, уткнувшись лицом в песок, рыдает. Но решил, что лучше ему побыть одному. И правильно сделал.

Мы поджарили на железе мидий, ставридок. На сладкое ели дыню, и Миша сказал, что особенно сочные сладкие дыни были на минном поле, таких дынь, как там, мне не попробовать; вернувшись в лагерь после боевой операции, после многокилометровых маршей по горам в семидесятиградусную на солнце жару, они обжирались дынями так, что шевельнуться не могли, в тени отлеживались.

— А если б из «сварки» в этот момент или ракетами?

— Хрен с ними. Однажды кино про войну привезли. А они с гор стали реактивными снарядами долбить. Только молодые попрятались. И то не все. Старики до конца войны, до знамени на рейхстаге фильм досмотрели. Вообще-то, не всегда стреляли. Только кажется так. Пошли купаться.

— Айда, — сказал я; в детстве по этой команде мы забегали в море.

Я поплыл, а Миша долго стоял по пояс в воде, не решаясь.

— Давай! — крикнул я.

И он медленно поплыл вдоль берега, одной рукой загребая по-собачьи воду под себя, хлебая ртом и погружаясь с головой. Он лучше всех на Мысе плавал баттерфляем, в спортивном лагере без тренировки выполнил норму первого разряда, и его пригласили в спортроту — но он отказался. Лейтенант приходил к нему домой, уговаривал — ни в какую. «Пострелять хочу», — сказал он нам вечером на набережной. «В кого, Мишенька?» — спросила Бриджит, сидя на парапете, но он вместо ответа поцеловал ее в раскрытый накрашенный рот и долго не отпускал, как она ни мычала и ни брыкалась. А когда отпустил, сказала, ехидно улыбаясь: «Чем же они виноваты?» — «Кто?» — «Те, в кого ты пострелять хочешь. Что они тебе плохого сделали?» — «Мне лично — ничего». — «А кому? Леонида Ильича, бедненького, обидели?» — «При чем здесь? Они апрельскую революцию с дерьмом хотят смешать». — «Мишенька, ты серьезно? — с интересом и даже с испугом посмотрела на него Бриджит. — Тебе что, и в самом деле этот мифический интернациональный долг не терпится выполнить?» — «При чем здесь интернациональный долг. Это политика. А что ты, баба в мини-юбке, смыслишь в большой политике?» — «Ничего, — согласилась Бриджит. — Пойдем лучше попляшем в «Алые паруса».

Искупавшись, мы лежали на песке возле воды, смотрели, как накатывают волны и пузырится желтоватая пена.

— Медуз много было этим летом?

— Мало, — ответил я. — Но большие. И жгучие. Одну мою знакомую в глаз ужалила.

— Жену дипломата?

— Нет, немку. Западную.

— Ты и вэст теперь обслуживаешь?

— Слюш-ш, прынцыпалный разныца нэт. Вот плавки подарила.

— И только-то? Мэрлин японец сто долларов за ночь заплатил.

— Дал бы я тебе промеж ушей…

— Дай. Шлюха ты валютная.