Картонная Мадонна
Шрифт:
Алексей выплюнул воду в умывальник. Вытер лицо полотенцем, висящим на плечах. Заварил черного кофе. Взял кофейник и чашку. Работать.
Алексей прошел по большому темному коридору к кабинету, по пути глянул на себя в ростовое зеркало. Оттуда, из пространства, очерченного рамой красного дерева с виноградной лозой, на него глянул плотный, породистый тип с длинными жидкими волосами и слегка отвисшей нижней губой, выдающей его природное презрение к миру. Алексей отражению удовлетворенно кивнул и хмыкнул: граф, как-никак. Сейчас этот тип, правда, больше напоминал толстеющую молодую бабу: в халате до пят, в повязке, закрывавшей
Толстой привык жить широко, по-барски, и это стоило изрядных забот его маменьке: с их именьишка собирались совсем крохи. Но коль хочешь стать литератором, крепись, а марку держи. Маменьке приходилось крепиться.
Алексей вошел в кабинет, поставил кофейник на салфетку. Налил себе в чашку. Глотнул. Сел за стол. Стол тоже был красного дерева, на нем аккуратными стопками лежали листы чистой и исписанной бумаги – он не имел привычки писать кое-как и на чем попало. Не имел привычки и раскидываться написанным: все всегда складывалось в папки. Даже если «вздор» – ничего, когда-нибудь что-то и из раннего вздора сгодится. Для полного собрания и трудов будущих исследователей.
Взялся за перо. Задумался. Не пошло.
Встал. Прошелся по комнате. Глянул на полку с поэзией, полистал первую попавшуюся книжку – Блока. Зацепился за мысль. Вернулся к столу и скоро начал писать.
Через несколько минут перечел написанное. Вот ведь черт. Неплохо. Но скажут: подражание Блоку. И будут правы. Про стихи Алексея постоянно говорят либо дурно, либо – «подражание».
Алексей подошел к окну. Побарабанил толстыми пальцами по стеклу.
Однако гадость. Николай Гумилев, которого Макс везде таскает за собой, пишет слабо, что совершенно очевидно. Все какие-то экзотические выдумки, какие-то жирафы да крокодилы, африканские барабаны и бряканье ржавых доспехов. И несет себя этот трубадур так, будто только что вернулся из крестового похода. А – ничего, кажется, пойдет в гору. Ну что в нем такого? Одна картонная бутафория, суеверия, страсть к астрологии и каббале, дешевые приемы: жемчуга, берега, амулеты…
Алексей вздохнул, вернулся к столу. И быстро сочинил новый стихотворный опус – с экзотикой, закатными красками и жемчугами. Перечитал. Захотелось смять и плюнуть. Не смял – заложил в папку. Пусть.
Вернулся к недавно начатой рукописи пьесы в стихах. И увлеченно продолжил работу, рифмовалось гладко и спокойно – будто ткачиха выпрядала длинный цветастый коврик и пела себе под нос что-то монотонное, занудное…
…Спустя три часа услышал хождение по квартире, зевание до хруста, звуки уборной и умывания: Макс проснулся.
Еще через полчаса пробряцал дверной колокольчик: кто-то пришел.
– Макс, открой, пожалуйста!
Макс открыл. И почти тотчас ворвался в кабинет Алексея, возбужденный и всклокоченный, в халате поверх кальсон.
– Алешка! Бросай свой вздор. Прочти-ка это! – И сунул ему под нос конверт и письмо, пахнущее духами.
Алексей сначала взял в руки конверт. И сразу почувствовал, что от него веет успехом, роскошью и любовным томлением – уж на это был у Алексея особый нюх. Он поднес письмо к лицу – вдохнул. Так и есть. Модные французские духи фирмы «Coty» – черт подери, это светская дама! Любопытно! И Алексей принялся изучать листы с редкостно красивым почерком на
– Да ты читай, что ты крутишь! – Здоровяк Макс чуть не прыгал как мальчик, – Она – поэтесса!
Алексей снова и снова перечитывал утреннее письмо. Оно действительно страшно интриговало. Незнакомка обладала не только изысканным почерком – все содержание письма было столь же утонченным: в принадлежности незнакомки к аристократическому обществу не было сомнений.
– Читай снова, читай вслух! – прокричал Макс.
Он носился из угла в угол, радостный, как зверь, почуявший весну.
Алексей стал читать.
– А? Алихан, как?
– Стихи как будто переводные. Но недурно для барышни.
– Ага! Молодец! Точно подметил. И что ты о ней думаешь?
Алексей стащил со лба сухую уже косынку.
– Судя по всему, она хорошего происхождения.
Макс нетерпеливо махал ему рукой, мол, дальше, дальше.
– Ну же, поднапрягись, где твое воображение? Писатель – это когда тебе показывают ноготь, а ты понимаешь, от чего умрет твой герой!
Алексей поднапрягся: Макс обожал воображать себя античным учителем.
– Ей должно быть лет восемнадцать, большее – девятнадцать. Она грустит, думает о смерти. А такие мысли приходят в момент от юношества к зрелости и могут дать характеристику…
Макс свалился, наконец, в глубокое кожаное кресло, задрал босые ноги – приготовился к диалогу. Алексей не понимал его босяцких в прямом смысле привычек. Свою неоконченную рукопись он закрыл и аккуратно сдвинул в сторонку.
– Ты абсолютно прав, Алешка. Если все чувства юной девы – на кончике ее пера, значит перед нами существо необыкновенное. Так и вижу ее: хрупкую, легкую… Вот она стоит на высоком каменном молу, смотрит вдаль, волосы распущены, ветер обнимает ее – одежда облепила тонкую талию и стройные ноги… Знаешь, Алихан, что ценнее всего в поэзии? Индивидуальность! Поди ж ты: одна строка – а ты уже в ее особенной власти! Настоящий поэт всегда возбуждает воображение. Всегда хочется узнать: кто скрывается за этими строками, как он страдает и чувствует, кого любит, что заставляет это сердце биться сильней. У подлинного поэта все слова – о себе самом…Извини – перебил. Продолжай.
– Вот именно, – осклабился Алексей, – Возбуждает. Признайся, Макс, эти опусы не возбудили бы тебя так, если б она не писала о своем восхищении, преклонении тобой и тому подобные прелюдии начинающей поэтессы. Ей просто нужна протекция.
Макс подскочил, схватил письмо, прижал бумагу к столу своей широкой рукой – пришпилил. И глубоко заглянул Алексею в глаза – прошил.
– Вздор! …В ней так много грусти. Отчего бы? Ну? Вспомни: «умножающий знание умножает скорбь»… Если юная дева пишет о смерти…
– Видимо, ты хочешь сказать, что ее судьба печальна, Макс? Знаем мы эти страдания богатых…
Для Алексея соломонова мудрость не значила ровным счетом ничего. Ему вообще было странно слышать о таких вещах как «скорбь, печаль», впрочем, к тому же ряду относились слова «вдохновение, муза». Глупость. Все устроено просто. И особенная глупость – у людей с искрой таланта: Бог знает что воображают, истерят на пустом месте. А писательский труд – такое же ремесло, как труд горнодобытчика. С той лишь разницей, что горнодобытчик имеет дело с рудой, а писатель – с кириллицей…