Картонная пуля
Шрифт:
Порывы ветра и удары волн дирижировали голландским оркестром мертвецов, которому в кают-компании внимала истлевшая команда.
Если уж быть до конца точным, били в барабаны и дергали за гитарные струны не голландцы, а шведы, а именно новоявленная группа «Вакуум». В Новосибирске в последнее время ее гоняют по всем радиоканалам. Теперь звуки доносились не из приемника и не с комбината, как мне представилось в первый миг, а из придорожной забегаловки, возле которой я свернул к заводскому поселку. Хозяева снабдили музыкальное заведение многозначительной вывеской —
…Лет двадцать назад, в аккурат за три дня до окончания эры социализма, страна Советов объявила Малиново комсомольско-молодежной стройкой, поэтому поселок состариться не успел, и нынче представляет из себя не обычные российские деревянные трущобы, а цивилизованный микрорайон пяти и девятиэтажек с асфальтовыми дорожками…
— …Кто там? — раздался слабый женский голос из-за двери на втором этаже.
— Милиция! — заорал я грубым волчьим голосом. — Нужен Баринов Анатолий Тимофеевич.
Дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель поверх цепочки выглядывал настороженный глаз, в каковой я и ткнул удостоверением, приобретенным на Октябрьской барахолке за полтинник.
Под давлением столь серьезного аргумента худенькая поселянка лет пятидесяти, в ситцевом халатике, сбросила цепочку. Встречал я таких женщин — не то что по жизни, но даже и в своей прихожей они чувствуют себя случайными гостями. Впрочем, столкнувшись с такой образиной, как я, любой покажется себе лишним, особенно сегодня — куртка разорвана и заляпана кровью, а голову имиджмейкеры из первой поликлиники упаковали в марлевый шлем. В настенном зеркале на миг отразился человек-водолаз после встречи со стадом пираний.
— Толя уже лег спать, — объяснила хозяйка виновато. — Разбудить?
— Ничего, я сам. Только покажите где? Вы ему кем будете?
— Мать я.
— А по имени-отчеству?
— Людмила Геннадьевна… Может, чаю поставить?..
Мне такие Людмилы Геннадьевны нравятся. Они похожи на неяркие лесные цветы. Рядом с ними я чувствую себя бульдозером, и мне делается стыдно за железные гусеницы…
Только непонятно, как такие цветы могут производить на свет столь мосластую охрану. Баринов, усевшийся на тахте и злобно щурившийся на нежданного водолаза, имел совершенно обезьяньи кондиции — шерстяной торс, длинные руки и низкий лоб. Наверное, от папы. У меня у самого руки — ничего себе. Но тут я позавидовал. Мне бы такие лет десять назад, никто бы от меня с ринга не уполз. Хотя, конечно, руки — не главное.
Обезьянник напоминал музейный склад или художественную мастерскую. Вдоль стен штабелями пылились живописные полотна. Перед окном возвышалась деревянная конструкция с незаконченным сюжетом.
Со всех картин, сколько я мог охватить взглядом, в мою сторону недоверчиво косилось одно и то же плоское женское лицо с персидскими миндалевидными глазищами, уголки которых завивались в самые немыслимые лекала.
Был у меня давно один знакомый художник. Однажды за пьяное хулиганство попался на пятнадцать суток. Ему говорят: раз ты художник, вот тебе краски, иди и раскрась урны на вокзале. Знакомый
— Анатолий Тимофеевич? — уточнил я.
— Ну и что?
— Ваши картины?
— Ну, мои…
— Лежите, лежите. Не смею вас утруждать. Уголовный розыск. Капитан Петров.
— Удостоверение покажите, — буркнул Баринов.
Выхватив из кармана куртки «Беретту», я направил ее в лоб портретиста и для наглядности щелкнул предохранителем туда и обратно. После чего убрал удостоверение обратно.
— Уточню несколько деталей и уйду, — пообещал я. — Так в каком туалете ты отсиживался, пока твоего хозяина «мочили»?
На лице обезьяны, как ни странно, не отразилось страха. Или я плохо разбираюсь в обезьяньих лицах? Говорят, для негров все белые похожи друг на друга, как овца Долли на свой клон. И наоборот — все негры для белых… Но лично я по крайней мере одного негра научился отличать от остальных. Впрочем, видал я таких. Ничего странного — отсутствие отражения вовсе не означает, что страха нет.
— Ты кто? — поинтересовался художник-водитель.
— Удостоверение видел?
— Ну и что?
— Повторяю. В каком туалете отсиживался?
— В каком-каком? — нехотя буркнул Баринов. — Там один туалет — на первом этаже. Второй, в сауне, не работает. Я ведь уже все рассказывал.
— Значит, все время, пока шла перестрелка, ты провел в туалете на первом этаже?
— Допустим…
Под короткими, будто обрубленными ресницами Анатолия Тимофеевича зазмеились искорки. Мог занервничать насчет туалета, но, скорее всего, готовился поменяться со мной ролями с точностью до наоборот — чтобы не я на него пистолет наставлял. Сколько я таких искорок отследил на ринге в глазах напротив!
Конечно, волосатый Баринов видел перед собой худосочную фигуру с добрыми интеллигентными глазами и пораненной головой, и ствол доходяги покоился далеко-далеко в кармане. Собственные длинные руки казались ему совершенным оружием — вот он и кинулся, захватывая по ходу движения одеяло, простыню, подушку и часть картин… Одеяло убежало… Он кинулся, но для меня это выглядело медленней, чем зевок милой австралийской зверюшки коалы. Правой ногой я почти не промахиваюсь. Художника Баринова я уничтожил попаданием в подвздошную область. Он разинул пасть с таким надрывом, будто хотел заглотить половину земной атмосферы.
На полу рядом с тахтой валялась картонная фигня с размазанными масляными красками, вернее, кусок оргалита, превращенный в палитру. Я взял лицо художника и окунул в цветущую радугу масла. А сверху плавно, как рыба скат, на нас опускалась розовая в цветочек простыня.
Парень и раньше-то не отличался красотой, но после соприкосновения с орудием живописного труда стал страшней Франкенштейна. Я подарил ему десяток секунд на восстановление жизненных функций, после чего ткнул пистолетом в переносицу.