Карусель (Рассказы)

Крупник Илья

"Сыночки" молча смотрели, как вылезает она из машины, объясняя, что Аня приехала за матерью, а та ушла три дня назад и, может, у лесничихи заночевала, у подружки...

– У подружки, - усмехнулся первый.
– А ну, кому сказано? Выходи!

Высокий, огибая машину слева, отщелкнул багажник.

– Ну?..
– держась за ручку моей дверцы, наклоняясь, повторил с угрозой первый прямо мне в лицо, в приспущенное стекло. Под десантной его каскеткой, из-под козырька, выглядывала на сморщенный лоб челочка. Я медленно

вылез.

– Паспорт, - приказал он, опустив ладонь на дуло висящего на ремне автомата.

– Да кто вы такие?!
– вдруг взорвалась Аня, выскочившая наконец наружу, краснея пятнами, и подняла руку с баллончиком.
– Какое право вы...

– Стой!
– крикнул, предупреждая, широкоплечий, низенький и сделал шаг наперерез.
– Мы дезертиров ловим. Ясно, девка?

Он соскользнул пониже взглядом, по дубленой курточке, рейтузам, ее сапожкам.

– Постой ты, постой. Продолжай, сержант.

Я понял: вот их старший, и дальше качать права нельзя.

Я вынул паспорт.

– Та-ак, - листая, протянул сержант.
– Вален-тин Михайлович? Так, повторил он, глядя на фотографию, потом на меня.
– Откуда паспорт?! Быстро! Отвечай! Где взял?

– Я?..

Мощный звук - вовсе не автомобильного мотора - к нам вынесло от реки, оттуда вылетела и повисла чуть не над головами светло-зеленая рыба с длинным, тонким, загнутым вверх хвостом. Над металлической этой рыбой бешено вертелась мельница лопастей.

– Кончай!..
– крикнул низенький, дергая вперед автомат.

Но они уже бежали, сержант и худой, высокий, к лесу, пригибаясь. Низенький повернулся и, так же петляя, как под пулями, бросился вслед.

Вертолет сделал плавный круг над машиной и поднялся выше, еще выше - странная рыба с окошками, с колесами на животе, - поплыл к лесу.

– Скорей, скорей! Садитесь!
– закричала Аня. Я подобрал отброшенный в сторону паспорт, и мы скорей полезли в машину, она рванула с места, и уже подпрыгивало в удлиненном зеркальце на лобовом стекле Анино лицо, уменьшенное этим панорамным зеркальцем, маленькое, почти с кулачок, сморщенное, с несчастными, моргающими глазами.

Она плакала.

А ведь я тоже помню свою маму. Да и своего отца. Еще совсем молодыми!.. Как отец приехал к нам: худенький, такой радостный, белокурый. А мы, пацаны, сидели в пыли по-турецки, продавали мыло-кил, его лепили из какой-то скользкой темной глины.

Мама работала через дорогу, в поликлинике, а я стою наконец-то на крыше ее поликлиники, и внизу, как лилипуты, моя мама, мой папа, соседка тетя Люба, они просят меня сойти к ним.

Вот что писал мне оттуда отец (кажется, так еще недавно): "Я хожу по нашему городу, где прожил три четверти века, но люди на улице мне неизвестные, потому что близкие, все, кто помнил меня, они только на кладбище".

Машина почти что уперлась в замкнутые ворота усадьбы лесника и, качнувшись, встала.

Глухой забор был из ошкуренных, проточенных жуками бревен, наверху, на серых бревнах, торчала колючая проволока.

– Тарзан! Тарзан!
– позвала Фая собаку, послушала, высвободив ухо из-под платка. Громыханья цепи или лая в ответ не было.

Фая прислушалась еще.

Потом, подтянув рукав телогрейки, засунула пальцы за калитку, сбоку ворот, и отвернула деревянную вертушку.

Мы прошли. Под ногами вздрагивали и скрипели ледяные доски настила, на них цепочкой отпечатались закаменелые собачьи следы.

Фая шла быстро, как проводник, почти не оскальзываясь заплатанными на пятках валенками. По обеим сторонам настила стояли в снегу редкие ели. Желто-зеленые, такие нарядные синицы вспархивали над сугробами, у одной развевалась в клюве размочаленная веревка.

С крыши бревенчатого дома лесника свисали сосульки. Труба не дымила наверху, хотя, пожалуй, попахивало дымом. А за окнами были цветы, и в одном окне сидел над цветами, непонятно на чем, попугай. Он был белый, сидел, опустив хвост. Только подойдя ближе, я понял, что это кошка.

Баба Фая боком, пыхтя, влезла на крыльцо и стала дергать, а потом кулаком тарабанить в дверь. Переждала немного. Опять затарабанила.

Я пошел наконец - Аня следом - вокруг дома, заглядывая в каждое окно. Но ничего там не было видно, стекла запотели. Между рамами лежал вместо ваты бледный зеленоватый мох, я прижался к холодному стеклу лбом: пушились маленькие ветки, мохнатые маленькие стволы.

– Что это?..
– тихо спросила Аня у меня за спиной, и я обернулся.

Поодаль был небольшой холм, укрытый еловыми лапами. Сверху торчала новенькая прямоугольная жестянка.

– Егоров Павел Лукич, - прочел я, нагнувшись.
– Восемь... Восемь дней только, - я показал на дату на жестянке.

– Это лесник?..
– Аня тронула меня за рукав.

– Не знаю, - прошептал я.

Опять стало слышно, как баба Фая с той стороны затарабанила в дверь.

– Пойдемте...
– умоляюще потянула Аня меня за рукав.
– Поищем маму.

Она тянула меня, и я, шагнув за ней к сараю, приоткрыл заскрипевшую дверь.

Было темно, и пахло сыростью, подгнившими овощами. Я распахнул дверь пошире: под ногами расползалась разноцветная куча.

Я наклонился и протянул руку. Это была проросшая картошка. Наверное, разных сортов.

Из грязной кучи поднимались вверх фиолетовые небольшие ветвистые рога и тут же - белые стрелы с красными словно бы ягодами, а рядом, на светлых ветвях, желтоватые, друг над другом круглые картофелины. Будто вся куча под ногами была в бутонах.

– Погодите, - сказала Аня, не поворачиваясь. Она плечом прислонялась к косяку, платок у нее размотался и упал, короткие темные волосы свесились на половину лица.
– Там... Это, наверно, запах?