Карусель (Рассказы)

Крупник Илья

– Так вы надеетесь, да?..
– Губы у нее сильно потрескавшиеся, а нос вздернутый забавно, и сережки как точки зеленоватые, вроде под цвет глаз.

Но я ответить не успел: у водоразборной колонки заплясали, увертываясь друг от друга, какие-то мальчишки взрослые с клюшками. Они рубили наотмашь непонятно кого длинными клюшками изо всех сил по лицу, по голове. И - враз разбежались. Двое остались лежать неподвижно на затоптанном снегу.

Было это, может, какие-то секунды, я понял, что стою, расставив руки,

ее закрывая, она сзади прижимается ко мне.

Потом один начал медленно приподыматься. Он встал, качаясь, и поднял клюшку. Второй на коленях ощупывал лицо.

Да, верно: секунды. Когда глянул я, услышав голоса на крыльце, как сбегают, топоча, из милиции в незастегнутых шинелях, обернулся снова, было уже пусто. Лежала только клубком большая кошка, прибитая.

Толстый лейтенант, нагнув голову, тронул ее носком ботинка, наконец двумя пальцами в перчатке поднял за ногу. Это была кроличья шапка.

– Подонки, - сказал лейтенант, плюнув в снег.
– Постойте...
– Он поглядел на меня, на Аню.
– У вас, кажется, машина? В больницу отвезете, у нас раненый. У нас "уазик" неисправный.

Он крикнул, сложив ладони рупором. Но человека уже вели, лицо у него было серое, рот открыт, он был в распахнутом светлом тулупе, с обмотанной кровавыми тряпками рукой. Сзади милиционер тащил по снегу за ремень зеленый ящик.

– Как отвезете, - распоряжался лейтенант, - так возвращайтесь, ваш вопрос мы разрешим.

Я хорошо помню, как меня опускали в узкую ванну. Потом добавляли, макая термометр, укрытый в деревяшке, тяжелую, такую зеленоватую воду. Она была теплая, доходила уже до подбородка. Это и был покой.

Я понял наконец, что умираю. А ведь во всем отделении госпиталя я был самый младший! Меня все называли "сынок". Я забился, расплескивая, я закричал.

Не надо. Нет! Считайте, что и предыдущее, до этого, фронт, я забыл. Такое чувство, что вовсе не со мной было. Или в моей другой жизни.

Но все ж таки... То, что навсегда:

Ночь. Вдруг очень близко автоматная очередь. Еще ближе отстреливаются, это винтовки, и тра-та-та-та-та из пулемета.

Дверь в палату нашу, лежачих, открыта, мы видим в коридорном окне, как уходит в небо осветительная ракета. Огненные трассы, грохочущий лай крупнокалиберного пулемета...

Кто-то бежит, теряя шлепанцы, по коридору в госпитальном белье, с гипсовой рукой-"аэропланом", он кричит, срываясь: "Победа! Победа! Победа!" Я смотрю, не могу встать.

Она опять сама села за руль, я рядом.

Человек в тулупе иногда постанывал сквозь зубы за спиной, он там умащивался возле Фаи, и крепко пахло оттуда овчиной, потом, снегом. Милиционер напоследок еще впихнул к нему на сиденье зеленый ящик на подшипниках.

Аня включила фары. В свете фар мельтешил быстро-быстро мелкий снег. Все молчали. Аня резко переключала

скорость.

Сугробы по бокам уже мчались бешено навстречу, потом она свернула вправо в узкую, тоже расчищенную дорогу (о ней нам пояснял лейтенант).

Я видел ее профиль со злобно закушенной губой, курносый. Она пригнулась, стиснув яростно руль, и тут нас так встряхнуло, что я головой едва не стукнулся о крышу машины, а сзади охнул, застонал "тулуп".

– Да что ж ты делаешь!
– крикнула Фая.
– Человек больной!

– Человек...
– пробормотала Аня, не поворачиваясь и не сбавляя скорость.

"Не надо, - хотел я сказать, - никто не виноват ведь". Но промолчал.

Потом была развилка, еще развилка.

"А он говорил близко", - подумал я о лейтенанте. Мы ехали теперь все медленней.

– Да-а, грехи наши, - вздохнула сзади баба Фая.
– Ну, ну. Это ж тебя кто, а, Володя? Воло-дя!

– Нарекли Сергеем, - сквозь зубы отозвался "тулуп".
– Попрошу не тыкать.

– Ну пусть Сергей, - согласилась Фая.
– А чего ж это ты в штатском, а?

– Оттого, что не милиционер, - процедил Сергей.

– Все! Приехали, господа. Все!..
– с ненавистью сказала Аня, останавливаясь, потом дала задний ход, озираясь, придерживая одной рукой руль.

– Кто скажет, куда ехать?
– наконец затормозив, спросила она неприятным голосом. Бревна впереди топырились как противотанковые ежи. Вот вас попросим, товарищ Сергей.

– Не знаю, - пробормотал Сергей.
– Я не местный.

Аня потушила фары, чтоб не слепило, и, дернув дверцу, выглянула. Объездной колеи не видно было, хотя, может, и не ездили тут больше.

Я тоже распахнул дверцу. Мороз был слабый, но, правда, задувал ветер, и поле в сумерках дымилось снегом. Справа, далеко, оно подходило к темному перелеску. Что-то кучкой бежало туда по снегу.

– Собаки, - предположила Аня тихо, - одичавшие. Слышите лай?

Я кивнул.

– Анюта, - начала сзади баба Фая очень подобострастно.
– Может, обратно к развилке, а?..

– Да, да! К раз-звилке, - сквозь зубы поддержал Сергей.
– Поехали, поехали! К раз-звилке!

Голос у него был как будто знакомый, как и все эти тоскливые поля.

– Паспорт, - усаживаясь напротив, приказал опер.
– Вы тут з-зачем?

Мы приехали с самого утра, поезд они называли "теплушкой": три-четыре вагона всего. Мордовия, Потьма, Явас, 70-й год.

Но был уже вечер. Теплушка ходила два раза в сутки: утром туда, вечером обратно. Вдоль всех лагерей.

– Если бы вас попросила женщина помочь привезти мужу на свиданье поесть, вы отказались бы, капитан?

Мы ехали заново от развилки - сугробы тянулись почти по плечи совсем близко с обеих сторон.