Шрифт:
Путь к свету Александра Матвеева
Александр Матвеев – поэт прямого стиля. Ему, бесспорно, близка некрасовская лира, он не приемлет никакой игры, главное для него – накал высказывания. Он пускает свои слова по кратчайшему к сердцу читателя пути. В книге «Касалась Муза щёк моих…» это его свойство раскрывается в полной мере и являет нам разные свои грани.
Для меня в поэзии Матвеева важно, что он и не пытается скрыться за лирическим героем. Он в каждом катрене остаётся самим собой, человеком
Прошу я Бога: «Помоги!
Не дай мне сердцем очерстветь.
От зла меня убереги,
Гордыню дай преодолеть».
В душе моей и страх, и стыд…
С иконы – строгие глаза —
Безмолвно плачу я навзрыд,
И на доске святой – слеза.
Стучат в морозное окно
Синицы клювами с утра;
И ярко солнце, и темно,
И словно не было вчера;
Сгребу с тропинки снег ночной
И печь неспешно затоплю;
Схожу к колодцу за водой
И Божьих птичек накормлю.
Первое стихотворение – это заявка, та самая планка, в нём намечены все те пути, по которым Матвеев поведёт читателя. Здесь и прозрачная форма, и выверенная рифма, и большая доля поэтического самопожертвования, и холодок вечности, от которого не мёрзнешь, а преисполняешься достоинством и пониманием смысла жизни.
Природа имеет для творчества Александра Матвеева почти определяющее значение. И это видно по второму стихотворению в книге. Здесь боль природы он пропускает через себя, делает её предметом стихотворного осмысления, а впоследствии и очищения:
Пришёл пожар в мою Сибирь —
Проникнут к ней благоговеньем.
Как изменился нынче мир,
Нет ни к чему уже почтенья.
Насупил брови наш Байкал,
Ведь и к нему идут пожары,
В опасности и стар, и мал, —
Боятся ль люди Божьей кары?
Молиться нужно? Да. Молись, —
Греховный мир спасёт молитва.
Но, помолившись, потрудись, —
Не победить врага без битвы.
Пожар мы сможем одолеть, —
Всевышний нам в беде поможет.
Но…
Жить без почтения негоже.
В этих строках масштаб личности автора сразу заметен. Он образность «насупил брови наш Байкал» умело подстраивает под общую задачу стихотворения. А пожар воспринимает как возможность народного движения и народного преодоления. Очень интересно использование в рамках прямого стиля приёмов раннего символизма, а также обращение к высшим силам не как к спасению, а как к прозрению.
Мотив прозрения вообще для Матвеева один из основных. Им пронизаны многие тексты книги. И везде он воспринимает Бога не как панацею от всех бед, а как воззвание к совести, к памяти, к лучшему в человеке:
…А жить непросто, ой непросто, —
Забыт и Бог, и Человек.
В мозгах свирепствует короста,
С катушек съехал целый век, —
Ложь беззастенчиво струится,
Лишь не фальшивят в пенье птицы.
Сурово время – мир суровый…
Вдруг показалось мне на миг,
Что на иконе хмурит брови
Знакомый с детства Божий лик.
Жестоко время. Что же дальше? —
Избавь, Всевышний, нас от фальши.
Через религиозное созерцание Матвеев настраивает свою творческую оптику так, что суета, мелочность жизни в объектив не попадают, а святые чувства и подлинные переживания обнажаются и вызывают у читателя катарсис.
Мне кажется любопытным то, как Матвеев выбирает адресатов своих стихов. Для него эта часть творчества очень важна. Его не устраивает обращение к читателю абстрактному, он меняет этот ракурс в зависимости от той художественной задачи, которую перед собой ставит. Иногда он обращается сам к себе, к своей жизни, к своему опыту:
Старался рифмы я прогнать
Той ночью безуспешно.
Они печальны: «ать-два-ать…» —
До боли безутешны.
Кто горестных направил в стих,
Маршировать заставил?
…Касалась Муза щёк моих
Горячими устами.
Иногда к конкретным людям из других поколений, из других социальных групп, попросту из другой жизни:
Я удивляюсь молодым,
Тебе я удивляюсь, Катя!
Не освежает воздух дым,