Катализ
Шрифт:
А потом один из служителей попытался его обезоружить, и Женька начал стрелять. Кто-то падал, кто-то бежал, кто-то пробовал схватить его руку, запахло горелым пластиком и паленым мясом, а откуда-то, то ли из-под кресел, то ли из-под трибун (черт его знает, где он прятался) доносился истошный голос председателя зеленых:
— Не стрелять в него! Только не стрелять!
Последнее, что запомнил Женька, это был сильный, оглушающий удар по затылку.
Очнулся он на кушетке в небольшой комнате. Это был не его номер. За журнальным столиком, в креслах сидели Эдик и Черный.
— Похоронить-то мы его
— У них здесь не хоронят, — объяснял Эдик, — я попросил сохранить тело. Они его заморозят, а хоронить будем в Москве. Гляди, Женька проснулся.
— Он умер? — сразу спросил Женька.
— Любомир? Да, умер… — ответил Черный.
И так он это странно сказал, что Женька сразу почувствовал: случилось нечто еще более важное, хотя трудно было в такую минуту представить себе что-то важнее смерти друга. Женька был уже не способен удивляться ничему в этом мире: восприятие стало не тем, а от горя и вовсе притупилось. И все-таки ему еще предстояло удивиться.
— Да ладно, не тяни, Черный, — сказал Эдик.
И Черный сообщил, прокашлившись:
— Видишь ли, Женька, тут наш горячо любимый Кротов принес кое-какие книжки. Для общего образования. На вот, взгляни.
И Женька взглянул.
Самой первой лежала книга под названием «Спасенный мир. Биография катаклизма». Не очень толстая. Обычного формата. В хорошем переплете. И автором ее был Виктор Брусилов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Спасенный мир
Из книги Виктора Брусилова «Спасенный мир. Биография катаклизма.»
Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!
Истоки
Рог изобилия, огромный, невероятный, чудовищных размеров, парил над Москвой… на Землю сыпались пакеты со счастьем… Но их почему-то никто не поднимал. Их просто не видели, не замечали.
Великие люди рождаются голыми и глупыми. Как все. Они подрастают, кричат «мама» и тянутся ручонками к игрушкам. Они смотрят на мир круглыми от удивления глазами, а мир все не видит их, не может видеть. Потому что их, собственно, еще нет. Есть заготовка, есть глина, из которой еще предстоит вылепить гения, есть чистый лист бумаги, на котором еще только будут начертаны их великие судьбы.
Великие дни начинаются со взгляда на часы, холодной воды из-под крана и утренней зарядки. И съемочные группы всех телестудий не приезжают с ночи, чтобы запечатлеть для потомков начало великого дня. Не могут приехать. Потому что великого дня, собственно, еще и нет. Есть только утро, совсем обычное пока земное утро, но ему суждено стать трамплином, взлетев с которого старый мир ворвется в новую эру.
Строго говоря, великих дней было несколько. конечно среди них был один самый великий — тот, когда история нашей планеты совершила необратимый поворот, но этот день и этот поворот были бы, наверное, невозможны без других дней. О них я и расскажу вначале.
Это было тридцатого апреля, но если бы в этот день меня вывели на улицу после долгого заточения в каземате, где бы я утратил
Гордые участники эстафеты на всех этапах ее до старта кутались в пальто и куртки и прятались в пустые троллейбусы. Рядом с институтом был троллейбусный парк, и длинные вереницы машин, унылых, недвижных, как большие спящие звери с опущенными рогами, были неотъемлемой частью околоинститутского пейзажа. Трудно переоценить роль троллейбусов в жизни нашего вуза. В троллейбусах назначали встречи, в троллейбусах собирались поговорить, обсудить последние проблемы после и во время занятий, в троллейбусах готовились к экзаменам и, наконец, в троллейбусах пили. Существовало выражение — «кафе-троллейбус». Редкому студенту был не знаком сакраментальный маршрут: институт — магазин — «кафе-троллейбус». И вот еще одна функция троллейбуса — спортивная. Его салон стал теплым предстартовым помещением и массажным кабинетом.
Я растирал ноги финалгоном, сидя на зеленой скамейке возле кассового аппарата, и наугад спросил двоих-троих, в чем они думают бежать. Все бежали в костюмах, многие — в шерстяных. И я бы побежал в костюме, но у меня его сперли за год до того на картошке, и единственное, что я мог одеть для утепления, так это старые драные треники. Их я одевать не стал, тем более что совсем недавно купил себе с переплатой трусы и майку, очень яркую и модную финскую спортивную форму. К тому же — спору нет — в трусах бежать легче, а мой бравый вид в эту несусветную холодину, когда многие уже начинали стучать зубами, должен был стать еще и моим психологическим оружием. Я не ошибся.
Раздалась команда «На старт!» Я скинул куртку и отдал ее Ленке.
— Ты замерзнешь, — печально сказала она.
— Еще как! — улыбнулся я и быстро скинул треники, потому что ребята уже брали палочки и, встряхивая ногами и подпрыгивая, подходили к линии старта.
Ленка даже ахнуть не успела, а я уже стоял у белой черты на асфальте. По толпе болельщиков прокатился гул восхищения и смеха. Кто-то крикнул:
— Виктор, опомнись! Ты нужен нам живым.
И был другой голос:
— Ставлю на голого. Десять против одного.
Потом бухнул выстрел. И мне захотелось победить. Я знал, что это нереально. но мне захотелось. Я рванул со старта с резвостью хорошего спринтера и сразу возглавил группу лидеров, вытянувшуюся, как водится конусом. Позади слышался восторженный вой болельщиков-дилетантов и дружный смех понимающих в беге. Но громче других прозвучал уже знакомый голос:
— Давай, голый, давай! Браво голому!
Впереди был еще километр, но я и не думал сбавлять темп и, конечно, сдох бы, не пробежав и полдистанции, если б не Рюша Черный. Чемпион института на длинных и средних дистанциях пристроился мне в спину и говорил коротко и отрывисто, в такт бегу: