Катарина, павлин и иезуит
Шрифт:
Еще два года тому назад, когда патер Симон только появился в миссионе Сан-Игнасио-Туасу, люди поговаривали, что слабоумный король, если вообще так допустимо говорить о королях, что несчастный король Фредерик VI подписал с португальцами в Мадриде соглашение о новом разделе Индий, по которому иезуиты должны убираться вон из этих земель, одни или вместе со своими крещеными дикарями. Люди судачили, а жизнь шла своим чередом. Все это было еще где-то далеко, а они находились тут, Симон, засучив рукава, работал на ниве Господней, а также на той, где росла кукуруза, какие-то земляные клубни, тыква… Крестьянскую работу он знал, на всякий случай научили его еще владеть мечом и стрелять. Как и любой вновь прибывший патер, он сначала объехал миссионы, странствовал, смотрел и восхищался. Все было просто и достойно, люди были веселы и приветливы, как дети, он видел индейцев гуарани, живущих в поселках, и тех, что не пожелали единения с крестом, диких, полуголых людей из племен харруа, масетоие и камба; из всего увиденного он больше всего был поражен созданной здесь в миниатюре копией европейского христианского мира, который вырос тут для гуарани и с их помощью прямо из ничего. И было здесь тепло, никакой стужи, так мучившей Симона в турьякском лесу, когда приходилось волочить бревна, и пронизывавшей его до костей каждое утро в доме иезуитов в коллегиуме, в библиотеках и церквах во время его послушничества. Зимой здесь вообще не выпадал снег, к чему было трудно привыкнуть, вместо этого были длительные дожди, ливни, склоненные под напором ветра кроны деревьев. Чтобы вода не подтопляла поселки, копали канавы, и все же улицы заливала красноватая глинистая грязь, в которой увязали ноги, мягкая земля липла к коже и одежде, черные сутаны были испачканы, иезуиты больше сидели в своих кельях, в библиотеке и трапезной, иногда они приходили на помощь рывшим канавы индейцам, относили землю, шагая по колено в воде и грязи. Симон странствовал как наблюдатель, под дождем и по слякоти, под солнцем и в облаках пыли, плавал по рекам Уругвай и Парагвай, добрался до водопадов на Игуасу, а затем вернулся обратно через леса, через пустынную местность, через поселки, стоявшие в тех местах, где еще сто лет назад господствовала буйная растительность, слышались крики зверей, а сейчас здесь царствовал крест, жило Евангелие, и с ними – все то, что они принесли. Он видел дворцы и церкви из красного камня, большие
Когда он прибыл в Санта-Ану, его принял супериор Иносенс Хервер. – Милый земляк, сказал он Симону, слабыми руками прижимая его к груди, и Симон почувствовал, как бьется его старое сердце, – конечно, вы устали, – сказал он на своем родном языке, по-словенски, – чай вас подкрепит, – и предложил ему чай матэ, [52] – выпадает ли там в Крайне снег? Мои глаза уже забыли его белизну. – Мои руки, – сказал Симон, – не забыли его холода.
52
Матэ – чай из листьев парагвайского вечнозеленого кустарника.
Супериором в Санта-Ане был Иносенц Эрберг из Любляны, в хрониках он был записан как Хервер, в миссионах знали также Адама Хорвата, родом он был из Семича у хорватской границы, но здесь это никого не интересовало: кто отказался от отца и матери, от всей кровной родни, тот с еще большей легкостью откажется и от своей родины. Отцы Иносенс и Симон знали: их родина – орден и эта обширная страна, их братья и дети – индейцы гуарани. С первого же мгновения, когда Симон Ловренц прибыл туда, он знал, что парагвайские земли – это свободное государство воинов Иисуса, подвластное испанскому королю только на бумаге, и если кому оно подчиняется, то лишь своему генералу и Папе в Риме, мистическому телу ордена, единому в органичном стремлении к Всевышнему. Но знал он и то, что генерал и Папа находятся далеко по ту сторону лесов и морей, что они просыпаются под звон колоколов собора Святого Петра в Вечном городе, а здесь бьет барабан, и люблянский снег можно увидеть еще только во сне.
Пусть себе скульпторы и строители, возводящие к Троице арку в Санта-Ане, спокойно продолжают свою работу, пусть воины Карденал, Cen'e и Клюгер испытывают свою пушку, которая всем понадобится, и от траекторий, по которым полетят снаряды, будет очень многое зависеть, а только супериор Иносенс Хервер и патер Симон сейчас продолжают свой путь, они сели на грузных лошадей-тяжеловозов и медленно покачиваются в седлах на лесной дороге, которая скоро приведет их к виднеющейся вдали реке. – Мне нужно немного покоя, – говорит отец Иносенс, – в поселке так суматошно, всегда случается что-нибудь важное, человек мог подумать, что найдет в миссионах покой, вы ведь тоже так думали, патер Симон Ловренц, и я предполагал, что буду тут много читать и многих крестить, но что окажусь во главе некоего маленького государства, такого я не мог себе представить. – Если сказать откровенно, – ответил Симон и прикрыл глаза, ослепленный блеском поверхности реки, – я предполагал, что здесь более дико, но, приехав сюда, увидел, что гуарани все работы производят сами, такого я действительно не ожидал. – Кто этого ожидал, – проговорил Хервер, – никто, кроме Него, знавшего, что произойдет. – Супериор мог бы процитировать «Духовные упражнения» Игнатия, мог бы сказать, что подобно тому, как предстоятель ордена не имеет права встать между Богом и иезуитом, так, соответственно, и иезуит не должен вставать между Богом и индейцем, чтобы Создатель мог непосредственно иметь дело со своим творением, то есть с индейцем, а творение – со своим Создателем и Господом. Он мог бы сказать и многое другое, что обосновывает мудрое присутствие иезуитов в этой стране, мог бы процитировать книги, которые уже давно без всякого опасения читались В библиотеках миссионов – «Государство» Платона, «Новую Атлантиду» Бэкона, – еще многое было известно иезуитам прежде, чем они создали хозяйства по тщательно обдуманному плану, с их внутренней организацией; не только Священное Писание и евангельские предания навели их на мысль о совместной собственности, о наделах, принадлежащих отдельным семьям, об избранных представителях и, конечно, о духовном руководстве, пастырстве ордена, исходящем из природы его мистического единства, над которым витает воинская мудрость и опыт святого Игнатия, и все осеняется Святым Духом, а тот в большей или меньшей степени присутствует в нас, как и summum bonum. [53] Но супериор Иносенс Хервер ничего подобного не сказал, это были мысли, которые могли бы предназначаться послушнику или какому-нибудь посетителю, а никак не сформировавшемуся схоластику, каким был патер Симон – схоластик и крестьянин с засученными рукавами, и то и другое одновременно, обо всем этом он уже передумал и сейчас молча ехал, погруженный в себя и свои заботы. Вдали слышалось пение, женщины собирали хербалес, [54] это удивительное растение, которое уже везде называли иезуитским чаем, хербалес матэ; мужчины обрубали кроны деревьев – так подрезают их каждый второй год, женщины обрывали веточки и складывали их в большие корзины, которые грузились на подводы. Красиво поют, – подумал супериор, – поют женщины, а мужчины – работящие, старательные, одно нехорошо: у некоторых до сих пор по несколько жен, – как нам вытащить их из греха, – сказал он, – что вы об этом думаете, патер Симон, правильно ли, что мы закрываем на это глаза? Правильно, – ответил он сам себе, – дети их уже понимают, что только двое, только мужчина и женщина в вечной верности друг другу – это по воле Божией, у молодых более светлые головы, они больше работают, больше поют, больше тренируются с оружием – больше дела, меньше этой плотской неразберихи. – Они спешились и некоторое время шли вдоль реки, но тростники становились все гуще, ветки прибрежных кустов хлестали по лошадям и по ним самим, поэтому они привязали лошадей и продолжили путь пешком. – Вы слышали это пение, – сказал патер Иносенс Хервер, – слушая его, я просто счастлив, мне показалось, что это какая-то песня о Деве Марии, немыслимо, как хорошо действует музыка, евангелизация и цивилизация – это одно и то же, патер Симон, это единое понятие, ничего другого и не надо было делать, как только собрать людей в наши хозяйства и предоставить Евангелию действовать самому, кроме того, действуют и ремесла, и животноводство, а больше всего музыка, даже больше, чем проповедь. Понимаете? – Понимаю, – сказал Симон, – fides implicita здесь превращается в fides explicita, [55] это наша работа. – Вы хорошо сказали, – ответил супериор Иносенс Хервер. – Мне не нужно похвал, – возразил Симон. – Вы хорошо подготовлены, – проговорил супериор. – Это похвала им, дому ордена в Любляне, – улыбнулся Симон, – их можете похвалить, – и оба рассмеялись, хотя оба знали: никого нельзя хвалить при жизни.
53
Summum bonum (лат.) – высшее добро.
54
Растение, употребляемое для получения напитка.
55
Fides implicita; fides explicita (лат) – вера подразумевающая; вера объясняющая.
В воскресенье все будет торжественно, а в понедельник – по-деловому напряженно, в понедельник они услышат от провинциала, почитаемого Хосе Барреды, о многих напастях, нависших над миссионами. Нужно подумать, что же делать, неужели и вправду готовиться к вооруженному сопротивлению? Способны ли мы воевать? Генерал Ретц в Риме еще не принял решения, и при дворе в Испании подумывают, правильно ли они поступили, подписав мадридские соглашения о разделе Индий. Судьба миссионов повисла в воздухе, супериору Иносенсу Херверу уже видятся будущие заботы, но он об этом не желает говорить, хотя именно с этой целью он и отправился с патером Симоном к реке, но говорить об этом слишком тяжело, и он с большей охотой рассуждает о внебрачных отношениях, в каких масштабах их можно у индейцев допустить – доминиканцы укоротили бы его на голову за такие размышления.
Индейцы гуарани тоже готовятся к воскресному торжеству, будто в первую очередь не над их головами нависает португальский меч, и им хорошо известно, что старые угрозы ужесточились, обрели наиболее реальный и опасный характер за все время их совместного проживания со святыми отцами. Индейцы что-то чувствуют, что-то знают, ведь отцы озабоченно собираются в своем доме, и масляные светильники горят до поздней ночи, они видели даже, что патеры молятся вместе, хотя это вовсе не иезуитское обыкновение, обычно отцы молятся каждый сам по себе – в одиночестве или в присутствии других, в дороге или в своей комнате, а теперь они молятся вместе и много разговаривают. Гонцы с письмами приезжают и быстрой рысью уезжают обратно. И не всем отцам ясно, что же происходит, ширятся слухи, что ордену грозит опасность не только в Индиях, не только под испанской короной и не только в Португалии, где его при дворе просто ненавидят и где доминиканская инквизиция готовится с ним разделаться, орден в опасности везде – от Китая до Марокко, от Испании до Австрии, против него действуют монархи и князья, денежные воротилы и земельные магнаты, у которых разгорелся аппетит на земли миссионов в Индиях и на христианские души, чтобы превратить их в рабскую рабочую силу, против ордена орудуют также епископы, прелаты и кардиналы, постоянно болеющий папа Бенедикт XIV с трудом противостоит требованиям распустить орден – самый любимый орден всех пап, самый успешный орден всех времен, – прекратить его деятельность, распустить, разогнать рыцарей христианства, смиренных, всей душой беспредельно преданных воинов; какое неслыханное безумие воцарилось в головах наших главных противников, святой Игнатий, что уже на небесах, этого не допустит.
До конца дня они пробыли у реки, дело подождет – письма в Буэнос-Айрес и Посадас, письма в Испанию, Австрию и Италию, письма к тайным друзьям при дворах и в армиях, письмо прусскому королю, который ценит иезуитов, хотя сам он сторонник Реформации; даже Россия нас лучше понимает, но все это подождет – поручения, занятия, беседы с отцами и братьями, желающими перевода в другие места, все это подождет, нужно подарить себе этот день у реки, гладь которой постепенно темнеет, уже нет сверкающего блеска, появляется темно-красный карминный оттенок, так что оба патера не могли не подумать: цвет крови. Когда они возвращались в поселок, в первых сумерках зажглись факелы, у входа все еще повизгивали пилы и стучали маленькие молоточки, посреди площади готовились просмоленные факелы – делалось это специально посреди большой площади, чтобы случайно ничего вокруг не загорелось и огонь бы никуда не перекинулся в этот сухой, необычно сухой вечер, хотя в это июньское время обычно бывает сыро и идут дожди; заготовлялись целые кучи факелов, каждый десятый испытывали, время от времени кто-кто вскрикивал от боли, когда капли смолы попадали ему на кожу, тогда дети весело взвизгивали и разбегались в разные стороны; этими
56
Nisi Dominus (лат.) – Если не Бог.
57
Omnia ad maiorem Dei gloriam (лат.) – Все к вящей славе Божией.
16
Под окном насвистывает дрозд, Катарина слушает его, на постель льется теплый весенний свет, наступило утро, новое утро на ее пути к Золотой раке, красота которой будто снова воссияла вдали – красота дальнего края, где странникам открывается Бог, подобно тому, как некогда ощущалось Его присутствие в той далекой стране, где среди дикарей, Божьих детей, ходил Симон, как чувствовалась Его близость в холодном люблинском приделе святого Ксаверия; ей очень легко представить себе Симона в этом приделе, для этого не надо закрывать глаза, но увидеть его среди дальней земли и первобытных лесов она может только с закрытыми глазами, тогда она видит, как он едет верхом вдоль реки, поверхность которой сверкает подобно этому утру в высоких горах, откуда они сегодня же спустятся на равнину – Представь себе, – говорит Симон, – что эта равнина – море. – Это нетрудно, – отвечает Катарина, – мне всегда хотелось совершить паломничество в Падую, не знаю, зачем мы должны идти в эту холодную страну… если бы мы отправились в Падую, то увидели бы море, а здесь мы окружены горами, идем из одной долины в другую, но, по крайней мере, впереди Рейн, широкая река, мне так хочется ее увидеть. – Катарина вдруг разговорилась: – Мне нетрудно представить себе, что эта равнина внизу – море, ты повидал немало морей. – В Лиссабоне пахнет Африкой и Азией, – рассказывал он, – оттуда, как говорится, можно заглянуть за море, под окнами дерутся чернокожие моряки, а чернокожие женщины предлагают себя, в Лиссабоне я видел кусок неба сквозь дырявую крышу… – Расскажи мне и о Лиссабоне, все расскажи… – Сомнения и страхи Катарины прошли, теперь, когда она знала, как было дело, Симон стал ей еще ближе, чем в ту первую ночь после спасения. Они все еще были в грехе, если любовь – грех, но сейчас они друг о друге многое знали, они смотрели в Крайне на одни и те же звезды, она – в Добраве, он – в турьякских лесах, теперь они вместе, скорее всего – навсегда, под окном поет дрозд, кузнец набивает лошадям на копыта подковы, сейчас тихое утро, Катариннн ангел-хранитель поблизости, будет теплый день, очень хороший для продолжения пути. Она быстро оделась и выбежала во двор, мул с довольным видом тычется мордой Симону в руки, вытаскивая из них сено, он все еще благодарен, что его спасли из воды, собака с неказистой шерстью и прекрасными глазами машет хвостом, но близко не подходит – умная, боится людей. Симон почесывает мула за ухом, эти животные когда-то помогали перевозить лес, он все еще крестьянский парень, хотя и схоластик, он знает животных, их кроткие взгляды, тупые и покорные, так смотрел и его отец, подданный турьякских графов, – тупо и покорно. Нелегко им будет возвращать это животное хозяину; если он найдется, еще тяжелее будет мулу, ведь с ними ему хорошо, корма хватает, стоит он в хлеву, и его ласково почесывают между глаз, Катарина тоже его почесывает, это доброе и спокойное животное, но когда она смотрит на собаку, тоже спасенную из всемирного потопа, у нее сжимается сердце при мысли об их домашнем псе, об Ароне; глядя в собачьи глаза, она знает, что собаки имеют душу, иначе почему бы они смотрели так печально и кротко; Катарина не знает, у всех ли животных есть душа, но у собак, по всей вероятности, она есть, а у Арона – несомненно. Но сейчас она не будет думать о Добраве, там остались такие люди и вещи, из-за которых она ушла, например, павлин, и от мысли о нем у нее все равно что-то сжалось в горле – еще сильнее, чем при воспоминании об овчарке Ароне: где сейчас Виндиш, жив ли еще? Или нынешним утром в огне лютой битвы ранен и лежит на постели без помощи? Симон поймал ее взгляд, эти двое уже настолько знают друг друга, что улавливают во взглядах и радость, и печальные тени воспоминаний, – что с тобой, – спросил Симон, – ничего, – ответила Катарина, – я вспомнила нашу собаку, – о павлине она не говорит, зачем это нужно? – Отправляемся в дорогу, – сказала она и задорно рассмеялась: – Патер Симон, нам пора в путь. – Omnia ad maiorem Dei gloriam, – воскликнул Симон и усмехнулся, Катарина смеется, мул ржет, словно он лошадь, а не какой-то лишь мул, собака, следующая за ними на почтительном расстоянии, весело лает, будто это Арон, а не испуганный бродячий пес, мул – сильное животное, он повезет их поклажу, вещи у них легкие, он возил куда более тяжелый груз, о чем говорят розовые потертости на спине, они свидетельствуют о долгой и тяжелой жизни этого мула.
Так и идет по дороге бывший патер Симон Ловренц, Катарина еще не знает, за что он был уволен, это она успеет узнать, но ничего плохого не могло случиться, никого ее Симон не убил, рядом с Симоном шагает Катарина в крепких кожаных башмаках, он их тоже купил для нее у трактирщика – новые, из Зальцбурга, она идет по дороге, на которой теперь встречаются подводы с возчиками, движущиеся через горы к югу, дороги уже сухие и надежные, иногда Катарина снимает башмаки и идет босиком по траве, среди весенних цветов – желтых, белых и голубых – так она ходила когда-то в Добраве, Симон еще не знает, как она жила там, но, конечно, узнает, эти двое говорят друг другу все, но расскажет она это ему не сейчас, сейчас он смотрит, как она бредет по траве и маргариткам, словно переходит через воду, приподняв подол выше колен, ах, какое зрелище! От него сильнее бьется в нем мужское сердце – сердце похотливого самца, он идет за ней, рука сама проникает под юбку, невозможно, чтобы он не протянул руку к ее ногам и под подол, они ложатся в траву, мул некоторое время смотрит на это барахтанье и оханье, пес лежит, свернувшись калачиком под деревом, затем мула привлекает травяное обилие, всюду вокруг зеленоватые отблески травы, переливчатый отсвет солнечных лучей, благовонный земной день, водные всплески, дыхание животных, спокойных, по-собачьи преданных… И снова они ненадолго уснули, а потом опять вышли на дорогу, следом за ними идет, кивая головой, мул, над ними плывут облака, под которыми летают ласточки, птицы Матери Божией, кто их весной первый увидит, весь год будет здоров, это Катарине сказала мама Нежа, которая наверняка на нее откуда-то смотрит, нельзя разорять их гнезда, это принесет дому несчастье. И на радугу, которая появится далеко над равниной, куда уходит туча, опустившая на всех завесу дождя, а сейчас уплывает вдаль, на радугу нельзя показывать пальцем, а то палец отсохнет. Сейчас не хватает только кукушки – сколько раз она прокукует, столько у тебя будет детей.
В полдень они сели на опушке леса, из сумы показались хлеб, сало, горсть шкварок, сушеные яблоки, то, что останется от этой простой еды, получит собака, потом она полакает воды из ручья; мул еще менее требователен, он свободно гуляет по широкому лугу, пощипывая траву и желтые весенние цветы, иногда он оглядывается на них – боится остаться один, и собака – тоже, иногда она залает на мула или просто так, в Ноевом ковчеге хорошо, нет шумящей воды, луг этот – подобие надежного спасательного круга. Катарина лежит на спине, смотрит на облака, на небесных путников, спешащих в сторону Кельморайна. – А какие облака плывут там, над твоими индейцами? – Симон усмехается: – Такие же, как здесь, только бегут немного быстрее, там нет гор, которые преграждали бы им путь. – Расскажи мне, – просит Катарина, – я все хочу знать. – О чем тебе рассказать, Катарина? – Об индейцах, о дикарях, которые ходят в церковь. – Они не дикари, – говорит Симон, – они такие же, как ты и я. – Катарина – женщина любопытная, когда она была еще девочкой, то в школе при монастыре святой Урсулы сидела за первой партой и все хотела знать: какие короны были у трех святых волхвов – из настоящего золота или бумажные, какие бывают во время колядования, были они по-настоящему чернокожими или только раскрашенными и почему Ирод был такой страшный и злой? – Когда-то индейцы жили в лесах, – сказал Симон, – жили тем, что охотились и собирали плоды, после нашего прихода они начали обрабатывать землю, как обрабатывают ее наши крестьяне, этому мы их научили, как научили и разводить большие стада скота, строить самые красивые церкви, играть на органе, петь хоралы и молиться – читать «Отче наш» и «Богородице» – подобно тому, как молишься ты, мы научили их этому, как хороших умных детей, потому что головы у них были светлые, а сердца открытые. – Но человеческого мяса, – Катарина приподнялась на локтях, – человеческого мяса они больше не едят? – Симон смеется: – Вряд ли они ели его когда-нибудь, – говорит он, но не очень удивляется ее вопросу, было время, когда рассказывались всякие истории, все хотели знать о странах, где до сих пор жили другие люди, в россказнях было много правды, но еще больше вымысла, и это неудивительно, мало кто побывал там, мало кто переплыл через огромные моря, намного меньше тех людей, что повидали Компостелу, Кельморайн или даже Святую землю. – Я их учил, Катарина, не только читать и писать – самых смышленых, что мы отобрали, тех, что не стали строителями, ткачами или земледельцами, мы учили латыни, они играли на органе и пели Pater noster [58] красивее, чем мы в нашей коллегии в Любляне. – Катарина воодушевилась: – И псалмы тоже пели? – И псалмы тоже, патер Луи Бергер научил их петь лучше, чем поет любой венский хор, научил их играть на органе, на трубе и цимбалах, – Симон поднялся и начал ходить взад-вперед, взгляд его вдруг стал отсутствующим, он не видит весенних цветов и болотца на краю луга, не видит заснеженных гор, оставшихся у них за спиной. – Иногда мне кажется, – говорит он горячо, – будто там был не я, а кто-то другой – это он ходил по той обширной стране, которую мы называем миссионами, – вернее, так назвали ее испанцы, пришедшие туда испанские иезуиты, но это только название, потому что сама земля остается такой же, какой была от сотворения мира: красноземная огромная равнина, по которой течет широкая Парана и реки поменьше: Игуасу, Пиратини, Сан-Ангел, ручьи, названия которых я не знаю, эта обширная равнина, словно венцом, окружена бескрайними лесами, в которых живут птицы с ярким оперением и очень проворные звери. – Катарина слушает его, закрыв глаза, только так она может увидеть то, о чем рассказывает Симон: на краю равнины, там, где начинается целое море лесов, чуть повыше, находятся большие водопады, вода реки Игуасу широкой полосой падает в глубокую пропасть, между брызгами летают ласточки, они гнездятся в скалах под водопадами, всюду порхают тысячи больших бабочек, на вершинах деревьев гнездятся яркие птицы и, миновав беснование шумных водопадов, по равнине течет тихая, спокойная река, ее гладь сверкает на солнце, индейские дети катаются по ней на плотах и лодках, отцы их ловят рыбу, матери в кустах собирают растения, именуемые матэ, сейчас его называют иезуитским чаем, издали слышится их пение. С закрытыми глазами Катарина все это видит и слышит, но конечно, немного по-своему – это похоже на картинки в книгах, на пение в церкви, и тут она не очень ошибается, такова ведь картина рая, Катарина видела ее много раз, там нагие Адам и Ева стоят среди леса, где много лиан, листвы, корней и кротких животных, там, должно быть, очень хорошо, и всегда бы так было, если бы не то несчастное яблоко, в подобной стране живут и индейцы, там у них водопады и красноватая равнина, о которой рассказывает Симон.
58
Pater noster (лат.) – Отче наш.