Катарина, павлин и иезуит
Шрифт:
Душа больна, status animae в критическом состоянии, никто не сделает ей ничего плохого, сказано: всякое утро, сразу, как встанешь, ты должна обратить свое сердце к Богу, сотворить крестное знамение, быстро и со всем смирением, не глядя на свое тело, одеться, затем перекреститься, смочив пальцы святой водой, встать на колени перед распятием или образами святых и молиться. Собственно говоря, она и сама это хорошо знала, ей следовало бы возненавидеть свое тело, тогда она больше не думала бы о Симоне или о чьих-то иных руках. А вечером она не может помолиться и кротко в тишине раздеться, потому что тут снова сидит Михаэл, вот его темная огромная фигура, и он говорит ей о прекрасных, волнующих вещах, которые ждут ее на паломническом пути. И когда он уйдет, когда он, наконец, уйдет, Катарина совершит крестное знамение, смочив персты в святой воде, но уснуть с мыслью о смерти или каких-то иных святых вещах она уже не сможет. Она засыпает, думая о замках у Рейна, позже во сне возникает мысль о Симоне, о его руках, гладивших ее волосы, лицо и все остальное, но не так, как те ночные руки до ее ухода из дома. Прошлой ночью она содрогнулась от мысли, что те руки могли быть подобны рукам Михаэла, она смотрела на них при свете луны, видела, как они ловкими движениями крепко брались за кувшин и наливали вино в стакан, держали кусок хлеба, вонзая в него и в мясо блестящее лезвие ножа.
Катарина хочет быть достойной, добродетельной и отважной, хочет быть чистой, соответствующей своему имени, но как она может стать такой со смятением в душе, причиной которого – Симон Ловренц, она его то любит, то ненавидит, в ее сон приходят руки – то его, то какие-то другие, видится прекрасная Luxuria, по ней ползет змея, это змей-искуситель, он что-то шепчет ей на ухо; как может Катарина Полянец все это преодолеть, она не святая, и в путь она отправилась не для того, чтобы стать святой. У нее нет того мужества, каким обладала святая Иоанна, у которой было столько отваги и внутреннего благородства, что она схватилась рукой за раскаленное железо и написала им на груди святое имя Иисуса. Не было у нее даже той степени решимости, какой обладала некая дама, которая вовсе не была святой, обыкновенная дама из Бона. Маргерита из Бона в Бургундии имела нежную
Подстерегающий зверь, который так долго ходит вокруг, наконец нападает. Стоя у окна, Катарина почувствовала, что кто-то приближается к ней сзади, она знает: это зверь. Его тяжелое тело заполнило собой большую часть помещения, еще большее пространство занимает его тяжелая похоть, тяжелое дыхание. Эта масса плоти колышется, кровь стучит у него в висках и ударяется о стены комнаты, бьется в его половом органе и животе, чувствуется в ускоренном шумном дыхании. Он стоит за ней, поднимает руку – медленно, нерешительно, затем рука уже не может удержаться, рывком касается ее плеча, движение руки стремится вперед, через плечо к груди – он не хватает ее, но жаждущей, трепетной ладонью скользит все дальше, в дыхании его еще нет насилия, он прикасается к ней, и в этом прикосновении – вся тяжесть его могучей и немного хмельной плоти. Женщина выскальзывает, подскакивает к столу, что-то хватает и бьет его до того, как успело обернуться его большое тело. Кувшин, тарелка, что-то еще валится на пол и разбивается вдребезги; она ударила его по голове, а чем ударила, видит только сейчас: это большой черпак, он принес в нем кашу с салом, она стукнула его изо всей силы, так, что был слышен удар по черепу, потом еще шлепок по этой ужасной массе, и горячая каша разбрызгалась по комнате, ударила она и в третий раз – по его поднятым, судорожно протянутым рукам; когда зверь опустил голову и отступил, она стукнула его по голове, по спине, другой рукой огрела по лицу, попав где-то между глаз. Удивленно, поспешно мужчина движется к двери. Женщина застывает в напряженном положении, теперь уже она – подстерегающий рычащий зверь, теперь она, глядя на него, тяжело, шумно дышит, каша медленно стекает с его волос, в глазах – тревога, они глядят почти испуганно, рука за спиной ищет дверную ручку, засов, который он незадолго перед тем задвинул, он хочет отпереть дверь и убежать. Он не нащупал запора, теперь пленником стал он сам. Он наклонил голову, кажется, будто он, как баран, сейчас бросится на нее головой вперед, чтобы швырнуть ее на пол среди всех этих черепков, женщина думает, как ей отскочить, попытаться вылезти в окно, закричать, раненый зверь опасен, но он только нагнулся, несколько мгновений словно завис в таком положении с опущенными руками. Господи Иисусе, подумала женщина, сейчас он упадет, Господи Иисусе, я убила его! Но мужчина не падает, он опускается на колени и начинает собирать осколки посуды, она не убила его, а сломила. – Извини, – бормочет он, – извини, вышло недоразумение, я не хотел, – говорит он, глядя на пол и на коленях быстро перемещая по полу свое массивное тело, собирая черепки в большую ладонь и складывая их на стол, – вот тут еще, – бормочет он, заикаясь, – вот тут еще черепок, какая злость, какая злость в молодой женщине.
Женщина чуть отступает и удивленно смотрит на широкую спину, объемистое тело большой улитки, ну какой это зверь! Улитка движется по комнате туда и сюда, оставляя за собой кашу, смешанную с вином, словно противную, тянущуюся за улиткой слизь, ползает по комнате, ищет куски битой посуды даже под столом и под скамейкой. Откуда-то извлекает тряпку и быстро вытирает кашеобразную смесь на полу, потом поднимает взгляд, и женщина видит, что глаза его залиты кашей и кровью, тихонько струящейся у него с макушки. С головы у него капает кровь, – подумала она, – нужно бы ее остановить, все-таки человек. Он словно услышал ее мысль, провел рукой по лицу и с удивлением уставился на свои окровавленные пальцы, глядя на них со все возрастающим удивлением и испугом, с большим страхом, чем он только что испытал; человек этот еще недавно угрожал ей своей телесной мощью, своей тяжелой похотью, миг назад она содрогалась от ужаса перед надвигавшимся на нее насилием, исходившим от этой телесной массы и биения крови, распространявшимся по всей комнате. Теперь эта громада плоти на полу ощупывает себе голову и глаза, этот огромный мужчина готов заплакать от того, чему он сам явился причиной, может быть, даже нечаянно. На какое-то мгновение женщина даже пожалела этого большого человека – помимо ее воли, помимо злости, которая как раз в эту минуту улетучилась, вопреки ее убеждению, что слабая женщина, защищаясь, имеет право такую зверюгу даже убить, вопреки всему этому она немного расчувствовалась, хотела сказать: я перевяжу тебе голову, нужно остановить кровь, но ничего такого не сказала. «Убирайся, сгинь», – проговорила она. Нет, эта женщина – вовсе не святая Иоанна или благочестивая госпожа Маргерита из Бона, это Катарина Полянец из какой-то усадьбы в Крайне, когда-то, еще девочкой, хотевшая иногда быть парнем.
Она долго не могла уснуть, да и кто может спать после такого победоносного сражения. Она чувствовала облегчение; страх, преследование охотившегося на нее зверя – все это отступило, оставалось только бегство Симона, его несомненное предательство. Теперь ей стало куда легче, чем обычно вечером, после сотворения крестного знамения омытыми святой водой перстами и молитвы перед святым образом, ей не нужно было истязать себя крапивой, вырывать себе здоровые зубы или поливать тело растопленным воском, не нужно было ходить с камешками в обувке, хороший удар черпаком с кашей тоже неплохо помогает. Теперь она снова чувствовала себя такой, какой была когда-то: бодрой, достойной и отважной. Если бы только Симон был где-то рядом, все было бы еще лучше, было бы так легко, что она полетела бы над этой страной вместе с ним в Кельморайн или еще дальше, через моря в Индии, где осталось его сердце, вместо того чтобы целиком быть с ней. Она впервые подумала, что, возможно, сердце его разорвалось надвое, разбито пополам, ведь оно не там, где должно было быть, возможно, оно разрывается между нею и теми индейцами, которых он некогда покинул, или между нею и его обетом, но кто это может знать. Так разрывается и сердце Большой Магдаленки, которая вся – сплошное трепещущее сердце, поделенное между радостью и скорбью, и всю ночь она то смеется, то стонет, ничего не слышит, ничего не знает о том, что происходит совсем вблизи от нее, она пребывает где-то в другом месте; Катарина все-таки крестится, смочив персты святой водой, чтобы это помогло ей спокойно уснуть, и если повелитель Магдаленки не пытается успокоить жену и заставить ее замолчать, то, верно, сейчас он где-то зализывает раны, этот побитый зверюга.
Магдаленка, эта гора мяса, колышется, словно студень, на кровати, на двух составленных рядом кроватях в соседней с Катарининой комнате, среди ночи она начинает плакать и взвизгивать, Катарина смотрит в потолок и слушает эти голоса, исходящие из другого, потустороннего мира, рожденные видениями, которых больше никто не видит, может, она спит, может, не спит, ничто не пробудит Магдаленку от сна, который одновременно и бодрствование, – даже сильный шум в соседней комнате, Магдаленка смеется от радости, так как ей предстоит увидеть Золотую раку, оказаться в храме Трех святых волхвов в Кельне, и ей простятся грехи ее плоти. Она плачет, скорбя об участи нашего Спасителя, который претерпел и за нее, за все наши грехи, этот Агнец Божий. Священник Янез и некоторые другие ученые мужи давно уже думают, что крики ее не столь уж святы, как это она сама утверждает, ведь Владычица наша, говорят они, никогда бы не кричала так, словно раненый зверь, возможно, говорят они, и очень даже вероятно, что несчастную Магдаленку преследует нечто злое, ведь и святые, и ангелы на небесах, которые исполнены святости, не кричат и не стонут, но что, в конце концов, знает священник Янез, что знает предводитель Михаэл, давно привыкший к ее воплям, что знают все люди о том, какие чувства испытывает Большая Магдаленка, что булькает и клокочет внутри ее огромного тела, которое должно иметь и большую душу, где борется Великое Добро с Beликим Злом, что они знают о вещах, которые вырываются на белый свет в таком неистовом виде? Ее крики – это шипы, прорастающие сквозь подрагивающий студень, в который превращается вся масса ее тела и души. Иногда она молчит и погружается в сон, не в состоянии все время плакать или смеяться, иногдa ее переполняют нежные чувства, и она все понимает и видит лучше других; погрузившись в сон, она долго не может удерживать в себе все то, что чувствует только она одна, что непрестанно трепещет в глубинах ее колышущейся плоти и должно вырваться наружу; чем глубже источник радости или печали, тем сильнее выплескивается все это с криком, который тревожит сон паломников, уже привыкших к ее воплям, но все же ворочающихся на своих подстилках и пытающихся понять, что же видит эта святая женщина, затем крики ее сменяются судорожным всхлипыванием, и усталые путники снова погружаются в сон, только Катарина, только она одна не может уснуть, она заразилась бессонницей от Симона Ловренца с его беспокойной душой, от Симона, который столько видел и пережил, преодолевая моря и большие просторы на суше, а теперь ушел, ах, yшел не оглядываясь, бросил ее здесь, арестованную, бессонную, с обуреваемым противоречиями сердцем, в котором воюют любовь и ненависть с такой же силой, с какой у Магдаленки сменяются радость и страдание.
Ближе к утру Катарина все-таки засыпает, этого хочет ее тело, оно больше не желает следовать за ее беспокойной душой, не желает и дальше странствовать с ней по незнакомым странам и далеким континентам в поисках души сбежавшего иезуита, сбежавшего любовника, телу ее достаточно волнений этой ночи, сражений со зверем и стонов Магдаленки, оно хочет спать и больше не может обращать внимание на ее внутренние бури, оно хочет спать, а утром пожелает есть, пить, существовать, путешествовать. На подводе странников поедет отдохнувшая и выздоровевшая Катарина Полянец, она окажется у стен большого города с многочисленными церквами; уже издали видны золотые купола, стройные колокольни, и лавок здесь почти столько же, сколько церквей, богато обустроен
23
Кто знает, было ли и вправду какое-то сражение или хотя бы небольшая стычка в Баварском лесу, время такое, что новости распространяются быстро, плохие – скорее, чем хорошие, кое-кто утверждает: крепко схватились наши и пруссаки, другие говорят, что битвы еще только готовятся и если войска до сих пор не столкнулись, то это обязательно случится – в Чехии или в Баварии, в Силезии или в Польше; хорошо, когда человек знает о том, что происходит, тогда он сможет укрыться в ближайшем лесу или на болоте, где императорские конные ратники людей не настигнут. Народу нелегко – этому и тому, нашему и неприятельскому, по всему континенту, от моря до моря, набирают рекрутов – по-хорошему или по-плохому, молодых и старых, охотнее всего – тех, у которых ничего нет, их не так жалко, тех, что скрываются, находят – на сеновале или под кучей навоза, их вытаскивают вилами или штыками, насаженными на кремневые ружья, стражники извлекают их из укрытия и, словно на вертеле, доставляют туда, где их засовывают в мундиры, и они оказываются среди пехотинцев или гренадеров, среди кирасиров или драгун, а если ни на что такое не годятся, будут разгребать конский навоз или вытягивать пушки из грязи, каждому найдется применение, даже преступнику, бунтовщику и лентяю, муштра и офицерская палка выучат всякого, как насаживать штык на кремневое ружье, как с его помощью протыкать живот или разбивать голову врага, война – это не шутка, тут все всерьез: Австрия хочет вернуть себе Силезию, Пруссия хочет Силезию удержать, она получила ее совсем недавно, и еще она желает отхватить кусок Польши, Саксонию и Померанию, сторон отгороженном от мира крутыми скалами, днем они проводили строевые учения и ели из общего котла, по ночам укрывались одеялами и овчиной, вдыхали вонь хлевов и ждали, когда, наконец, спустятся на равнину, двинутся к Дунаю, а может быть, в сторону Чехии и Силезии, чтобы освободить ее и парадным победным маршем сквозь толпу встречающих их людей вернуться к своим коровам, хлевам и овчинам. Капитан Виндиш мрачно расхаживал вокруг, через день отдавал приказ об осмотре ружей и пушек, о проверке мундиров и состояния физического здоровья своего подразделения, чтобы люди не разленились и не стали в этом состоянии ожидания подобны жующим жвачку коровам или собственным низкорослым, упитанным и косматым лошадям. И все же этого нельзя было избежать, люди все округлялись и обрастали космами, в том числе и сам Виндиш. Одного из солдат, укравшего кусок сала из коптильни в крестьянском доме, он осудил на тридцать ударов палкой, этот случай внес в солдатскую жизнь некоторое разнообразие, но не слишком большое, уже после пятнадцати ударов окровавленная палка вся расщепилась, кожа солдата тоже была изодрана и он чуть не умер. В этот день построенную воинскую часть данный случай несколько дисциплинировал и ввел в состояние напряжения, но уже назавтра снова началось тупое ожидание, ссоры, пьянство, драки, утренняя чистка пушек, однообразное ночное похрапывание. Или пение, ведь эти крестьяне каждый вечер пели:
Ружье это – мне жена, Сабля – моя милая, Буду в белом я мундире: В мире нет солдат красивей, Чем из Нижней Штирии, Богатырский виду крайпцев, У гусар из Венгрии.– Хороши, нечего сказать, – говорил Виндиш, – даже парик не умеют как следует надеть, а поют – будто волки завывают, они и понятия не имеют, что такое соната или менуэт, храбрые – это, конечно, может статься, если их саблей или пулей погонишь в атаку. Вечер за вечером они пели до хрипоты; едва сгущались сумерки, они ложились в своих хлевах, покрывшись овчинами, сразу кто-нибудь начинал мурлыкать песню, и они снова пели о том, что прилетит пуля и попадет в сердце, тяжело ранит, хотя сами никогда еще не слышали свиста пуль и не видели ни одного пруссака, но все равно пели каждый вечер, а за пение солдата не накажешь, хотя и следовало бы, да еще как. Когда Виндиш учился в военной академии в Винер-Нойштадте, он и подумать не мог о том, что будет твориться сейчас, но уже в самом начале пути на поля сражений он понял, что война – это ожидание, преодоление огромных расстояний, вытаскивание пушек из грязи, вонь конского навоза и овчины, прозябание в каком-то альпийском захолустье, слушание тягучих крестьянских песен; если придет приказ о выступлении, это будет настоящей встряской, волнением, чем-то уже похожим на войну. Подобно своим солдатам, он и сам становился похожим на круглобоких косматых лошадей, тянувших пушки, мундир его уже плохо сходился – отрывались пуговицы, а что иное может делать человек в Тамсвеге, кроме как всякий вечер жрать – дичь и свинину, курятину и сало, баранину и вино, тут даже учение по стрельбе проводить невозможно, какой смысл всаживать пули в эти скалы? В Винер-Нойштадте у них был приличный полигон, их воинская часть ездила туда строем, палила из пушек, принимала поздравления, во всем деле была своя воинская логика от начала и до конца, и потом, у них был неплохой оркестр, который громко играл марш, звучали барабаны, литавры, трубы, а не это крестьянское солдатское нытье, как здесь; тут по вечерам солдаты пели до хрипоты, а он днем до хрипоты выкрикивал команды. И не было вокруг ни одной женщины, местные крестьяне своих дочерей и жен от чужих крестьян в солдатских мундирах, а тем более от офицеров, запирали в домах; если какая-нибудь из них выходила, направляясь к воскресной обедне, и кто-то из офицеров с ней заговаривал, сразу же сыпались жалобы. Тамсвег оказался совсем не тем, чего капитан Франц Генрих Виндиш ожидал от этого похода, нигде не было дьявольского Фридриха и его бездарных генералов, не было видно и перепуганных прусских гренадеров, которые побежали бы, как зайцы, от грома их десятифунтовых пушек, как о том пело его окружение, пели его воины:
По полю широкому войско идет, Ой, войско прусское, Пушки гремят, и трясется весь свет: Дружно все сейчас пойдем На врага проклятого, А пруссаков разобьем, Воротимся обратно мы.Наконец пришел приказ, и они неделю тащились в сторону Зальцбурга и Мюнхена, потом направление им изменили, велели двигаться к Вельсу: там они присоединятся к артиллерийскому полку с гаубицами, а сопровождать их будет эскадрон чешских кирасиров. Но прежде чем они дошли до Вельса, приказы менялись еще несколько раз. То они двигались к Дунаю, то снова назад, в сторону Мюнхена, и опять обратно, однажды было сказано, что они будут находиться под командованием Сербеллони, который соберет тридцать тысяч человек близ чешского города Градец-Кралове, в другой раз – что их поведет на войну страшный военачальник Франц Надасди, где-то в Вене были развернуты карты этих земель, над ними склонялся Карл Лотарингский, оттуда было видно от моря до моря, континент простирался перед Карлом Лотарингским, как перед Богом Отцом, тут была грязь, иногда жара, иногда дожди, и повсюду – перепуганные баварцы, еще со времен прошлой войны они такие забитые и испуганные, им достаточно назвать только одно страшное медвежье имя Беренклау, [100] и они тут же убегают в лес или отдают войску последнюю свою свинью из хлева. Леопольд Беренклау был тем военачальником, который покорил Баварию, его хорватские и сербские головорезы не остановились перед поенной силой, не щадили они ни крестьян с их хлевами, ни даже женщин. Была гнусная война, горели целые улицы, крестьяне лишились всего, на дворах лежали смердящие трупы людей и животных, вспыхнули болезни, но это была война, причем победоносная. А сейчас у нас просто маневры, Карл Лотарингский – не Беренклау, а уж Евгений Савойский – тем более; главнокомандующий Карл Лотарингский любит маневры, вот он окажется у пруссаков в тылу, тогда и нанесет удар, а когда это будет? Капитан Виндиш не ощущал никакой радости, отнюдь нет, не было никого, кто мог бы его послушать, как слушали в Любляне и в Добраве, восхищаясь им при этом, и если бы даже оказался слушатель, что бы он мог рассказать? Он пытался это отчаянно однообразное военное маневрирование как-то для себя разнообразить: в каком-нибудь небольшом городке организовывал прием в местной ратуше, в какой-то деревне разрешал солдатам немного погулять, а потом кого-то из них публично наказывал, но все это не доставляло ему настоящего удовольствия, капитан Виндиш стремился в бой, о чем он сможет написать дяде барону Виндишу, если не состоится сражение, большое, настоящее, с предписанным построением пушек, с дальними облачками от разрывов их снарядов, с конницей, ждущей у него за спиной, чтобы пойти в атаку, когда пушки сделают свое дело, с гренадерами, которые двинутся железной стеной и в конце концов сметут прусскую сволочь, что он будет делать, если сражение не состоится, о чем он напишет дядюшке? О чем будет рассказывать в Любляне и в имении Добрава, если не будет битвы, неужели о том, как они расставляли палатки, как забрели в болото, как ели каплуна или резали поросят, о чем? Быть может, о том, что он научился бриться лезвием сабли? Что у него на жилете оторвались уже все пуговицы и он заказал сшить себе новую одежду, а также купил новые сапоги из мягкой кожи? О том, что с помощью хирурга сделал себе кровопускание, так как кровь его стала густой и смрадной от сплошного жранья и лежания, и что этот лекарь, растяпа неуклюжий, так неловко вскрыл ему вену, что красная жижа разбрызгалась по белому мундиру, и таких хирургов, почитаемых за врачей, мы таскаем с собой, платим им, и все для того, чтобы человеку его собственной кровью пачкали только что выстиранный мундир? Конечно, что делать, если и они, эти сонные лежебоки, тоже не побывали ни в одном сражении, и единственное, что умеют, это вскрывать у крестьян возникающие от грязи гнойные нарывы, вырывать зубы и вправлять суставы деревенским дурням, которые тоже о войне только поют, только без конца ноют свои краинские песни, а пруссаков все не видно, ни одного пруссака. Неужели он должен писать о том, что солдаты ворчали, так как две недели им не выдавали денежного довольствия, а потом его выплатили и они за одну ночь все пропили? Боже мой, до чего же капитану Францу Виндишу была необходима битва, хотя бы одна, хотя бы небольшая, если нет нигде ни одного великого сражения.
100
Нем., буквально – медвежий коготь.