Каторга. Преступники
Шрифт:
– Потому ты и не работал?
– Так точно!
– Ну, а если бы справедливость была и всех бы одинаково заставляли работать, ты бы работал?
– А почему ж бы и нет? Знамо, работал бы. Как же не работать? Главное – справедливость. Я потому и Чижикову голову снести хотел. За несправедливость! Бей где положено. Драть по закону положено – дери! Меня каждый день драли – я слова не сказал: справедливо. Потому – закон. А по морде бить в законе не показано – и не смей. Ты незаконничаешь, и я незаконничать буду. Ты меня
Так и отбыл Шкандыба свои двадцать четыре года «чистой каторги», не подчиняясь тому, чего не считал справедливым.
Наемные убийцы
Они неразлучны. Где маленький, тщедушный, вертлявый Милованов Карп, тут, глядишь, плетется и угрюмый, молчаливый Чернышов Анисим.
Они друг на дружку страшно злы. Анисим зол на Карпа как на доносчика:
– Через его язык и в каторгу попали.
Карп упрекал Анисима в подлости:
– Языком-то, брат, вертеть, дядя Анисим, нечего. Ты языком-то, чисто хвостом, вертишь – и туды и сюды. «Знать, мол, ничего не знаю!» Ишь, тоже, святой какой выискался. Нет, ты, брат, по чистой совести говори! Подлить-то нечего!
А держатся они всегда вместе, рядом спят и из одного котелка хлебают:
– Вместе суждены. Друг от дружки отставать нечего.
Я познакомился с ними на острове; они пришли с вновь прибывшей партией каторжан.
Их ввели в комнату, где происходил осмотр, и надзиратель приказал:
– Раздевайся!
Испугались оба страшно.
– Черед, брат, пришел, дядя Анисим! Раздевайся!.. Совсем, что ль, раздеваться-то надоть?
– Раздевайся, разувайся начисто. Они в уголке торопливо разделись.
– Иди к столу! Длинный, как жердь, сухой, как скелет, Чернышов Анисим зашагал к столу с самым несчастным видом. Лицо сморщилось – вот-вот навзрыд заплачет. Милованов Карп стоял перед столом вконец растерянный. Нижняя челюсть у него отвисла, в глазах был страх и ужас. Ноги дрожали и ходуном ходили. Дрожащими руками он почесывался.
– Куды ложиться-то? – спросил Милованов.
– Зачем ложиться?
– А драть?
– За что ж тебя драть?
– А так, мол… Драть… По положению… Все расхохотались. Милованов смотрел с недоумением.
– Нет, брат, тебя драть не будут. Пока еще не за что. Вот сделаешь что, тогда выпорют!
– Покорнейше вас благодарю!
Все опять расхохотались. Оживший Милованов и сам засмеялся.
– Слышь, дядя Анисим, драть-то не будут? Слышишь?
– Слышу! – отвечал Анисим таким равнодушным тоном, словно его нисколько это не интересовало.
Радость сделала Милованова болтливым. Он пришел в приятное нервное возбуждение, смеялся и готов был болтать теперь без умолку.
– За что суждены-то?
– По подозрению в убийстве! –
– С грабежом?
– Не! Зачем с грабежом! Бог миловал! Ничего не грабили. Так убили.
– За что же убили?
– За что убивают? Известно, за деньги! Такое уже положение чтоб за деньги!
– Хозяйка нас запутала! – мрачно пояснил Анисим.
– Так точно. Денег дала! – подтвердил и Карп.
– Наняли вас, значит? Карп посмотрел удивленно.
– Чего ж нас нанимать было? Мы и так в работниках жили!
– А как же, говоришь, деньги?
– Благодарить – благодарила. Это уж как водится. А нанимать… нешто на такие дела нанимают?
Милованов даже расхохотался.
– Ты и убивал?
– Я самый!
– Ну, а ты, Чернышов?
– Не в сознании он! – вставил Милованов.
– Знать я ничего про эти дела не знаю. И слухом не слыхал! Так, Карпушка все плетет!
Милованов завертелся.
– Ишь ты, сделай милость. Как что – так ты. А в ответ сейчас Карпушку!
Милованов подмигнул нам на Чернышова.
– Хитрый мужик! Куда хитер! Две души при себе имеет. Одну про себя бережет. А другу-то про людей, на-поди: чистехонька! «Не я да не я!» Нет, брат, тут языком-то мести нечего. Уж раз как в каторгу попали, тут дело ясное! Стало быть, убили!
– Да как же дело-то вышло?
– Да как вышло! Очинно даже просто. Говорю – через бабу!
– В работниках жили! – вставил свое слово Анисим, словно все объяснил.
– За жалованье?
Милованов так и фыркнул:
– Какое жалованье? Кто нам с дядей Анисимом жалованье положит?
И действительно, парочка была убогая на редкость. Оба тщедушные, жалкие, слабосильные до последней степени, такие, про которых говорится: плевком перешибешь. Головы у обоих на редкость маленькие, словно пучки какие-то торчат. Лица глупые, возбуждающие жалость. И как их Бог, таких, «не в пору вместе свел».
– Так, за ради Христа жили. Я-то шесть годов у хозяина выжил, а дядя Анисим через два года пришел. Верно говорю, дядя Анисим?
– Четыре года об вешнем Николе было. Это верно! – подтвердил Чернышов.
– Мельник хозяин-то был. Мельница была своя. Пришел я это к мельнице, да и сел. И сижу.
– Да ты куда ж шел?
– А так, никуды не шел. Куды мне итти? Шел, и шел, и сел.
– Да ты чем же занимался?
– Да ничем не занимался. Так. Иду, иду, – где в работники возьмут, за хлеб за соль живу. Прогонят – дальше пойду. Человек слабосильный! Сижу это. Мельник и увидал. «Чего, – говорит, – сидишь?» – «Так, мол, не будет ли милость, не возьмете ли в работники за Христа ради? Настоящим-то то есть работником куды мне! А так, по дому что поковырять могу». – «Живи!» – говорит. Смилостивился. Я и зачал жить. А потом и дядю Анисима встрел и привел.