Каторга. Преступники
Шрифт:
Несколько раз, в то время, как я в тюрьме присутствовал при арестантской игре в карты, входили надзиратели.
– Ну, чего собрались? Разойдитесь! – говорил надзиратель, проходя между нарами и решительно не замечая разбросанных в изобилии карт.
– Пошел на свое место! – говорил он банкомету, тюремному шулеру, и не видел, что тот тасует в это время перед его носом колоду карт. Вероятно, не видел, потому что не делал даже замечания.
Когда мне нужно было узнать, кто в такой-то тюрьме майданщик, т. е. торгует водкой и дает для игры
Иногда арестанты потихоньку жаловались мне, что такой-то тюремный главарь, арестант из породы иванов, обижает их, вымогает от них последние деньги. И когда я указывал на это надзирателям, я слышал всегда один и тот же ответ:
– Да что же, ваше высокоблагородие, нам с ним делать?
Человек отчаянный, чуть что – сейчас нож в бок. Нешто он остановится? Ну и молчим.
В силу отчасти чувства самосохранения, отчасти по другим побуждениям, эти низко стоящие на нравственном уровне и безграмотные надзиратели являются потатчиками именно для худших элементов каторги: иванов, майданщиков, шулеров – игроков, отцов, – и смело можно сказать, что только благодаря надзирателям эти «господа» каторги имеют возможность держать в такой кабале бедную, загнанную шпанку.
Горный инженер о. Сахалина господин М. постоянно жаловался мне, что у него на Владимирском руднике вечные бунты.
– Хотелось бы хоть один рудник устроить как следует! А вот пойдите же, не дают! Вечные истории.
– Но ведь у вас два рудника, в которых работают каторжане: Владимирский и Александровский. В Александровском бунтов не бывает?
– В Александровском – нет. Бог знает, словно какой-то особенный сорт каторжников. Какая-то прямо тайна.
Тайна, впрочем, обнаружилась очень просто. За несколько дней до моего отъезда с Сахалина господин М. объявил мне при встрече:
– На Владимирском руднике бунт. На этот раз уж совсем настоящий бунт. Не хотят грузить пароход! Я буду требовать для усмирения солдат! Пусть этих негодяев перепорют.
Дело, к счастью, как-то уладилось без порок и усмирения: японский пароход «Яеяма-Мару» был нагружен углем, и я благополучно отплыл на нем с Сахалина. Дорогой сопровождающий груз угля похвастался мне:
– Как скоро нагрузили! А? Пароход зафрахтован у японцев посуточно. Какую я экономию сделал, нагрузив его так скоро!
Похвастаться действительно было чем: пароход был нагружен изумительно быстро.
– Но как же вы это сделали?
– Там человечек один есть, надзиратель, – удивительно ловкий и дельный малый. Я ему дал красненькую, он и заставил каторжан приналечь. И в рабочие и не в рабочие часы грузили. Ведь от него все зависит. Тут на Сахалине все от надзирателей зависит.
Вот где была причина владимирских бунтов.
На том же Владимирском руднике интересен другой надзиратель, Кононбеков, из бывших каторжников. Он кавказец, сослан за убийство в запальчивости, во время ссоры.
– Пустая ссора была! – улыбаясь,
На Сахалине он герой: он убил беглого каторжника Пащенко. За Пащенко числилось 32 убийства. Его побег из кандальной тюрьмы, с откованием от тачки, поверг в ужас весь Сахалин. Кононбеков его застрелил, и надо видеть, с каким наслаждением рассказывал Кононбеков, как он убивал. Как горят при этом его глаза.
– Шел вот тут, по горке. Ружье имел. Ходил, нет ли беглых?
Я горкой иду, а внизу шу-шу-шу в кустах. Я приложился – трах!
Только вскрикнуло. Из кустов человек побег. Я думал, промах давал. Бросился в кусты, а там человек корчится. Как попал!
Голову насквозь! А из него кровь, кровь, кровь…
Бежавший из кустов был товарищ Пащенко, Широколобов.
– Как же ты – так и стрелял, без предупреждения? Ни слова не говоря?
– Зачем говорить? Прямо стрелял!
– И ты часто ходишь так?
– Каждый день хожу: нет ли беглых? Беглый – стрелять.
Словно на охоту.
Интересен уголок, в котором живет Кононбеков. Идеальной чистоты кровать. Над кроватью лубочные картины: охота на тигра, лев, раздирающий антилопу, сражение японцев с китайцами. Издали – одни красные пятна. Кровь на картинах так и льет ручьем.
– Покупал?
– Покупал. Самые мои любимые картины.
– О чем там толкует Кононбеков с арестантами? – спросил я как-то надзирателя, берущего по 10 рублей за «скорую нагрузку».
– О чем ему больше разговаривать! Рассказывает небось, как он у себя на Кавказе убил или как Пащенко застрелил. Больше он ни о чем не говорит. Пустой человек! – махнул рукой практичный надзиратель.
У этого Кононбекова какая-то мания к убийству, к крови.
И под руководством таких-то людей должно совершаться нравственное «возрождение» ссыльных!
В их руках судьба каторги.
– Но чего же смотрят господа сахалинские служащие?
Нужно прежде всего знать, из кого на девять десятых состоит контингент этих служащих.
Самое слово «закон» приводит таких господ в исступление прямо невероятное.
– Закон… – упоминает каторжник.
– А?! Ты бунтовать! – топает ногами служащий. Нет ничего удивительного, что на Сахалине нет слова более ругательного, чем слово «гуманный».
Мы беседовали как-то с одним сахалинским землемером об одном из докторов.
– Гуманный человек! – отозвался землемер.
– Вот, вот! – обрадовался я, что нашел единомышленника. – Не правда ли, именно гуманный человек!
– Верно! Гуманный. Гуманничает только. А нешто с каторгой так можно? Вообще не человек, а дрянь!
Мы говорили на разных языках.
Гуманничает! – это слово звучит полупрезрением, полуобвинением в том, что человек «распускает каторгу», и для сахалинского служащего нет обвинения страшнее, как то, что он «гуманничает».
– Откуда они взяли, будто я какой-то гуманный! – оправдываются эти добрые люди.