Каторжник
Шрифт:
Я хотел его еще расспросить, да только Викентий, видать, не был расположен со мною болтать.
— Ладно, замолкни да шевели поршнями. А то тоже придется тебя обчеству за собою волочить!
В середине партии какой-то слабосильный арестант уже едва передвигал ноги. Увлекаемый общей цепью, он то и дело падал и волочился по утоптанному снегу, вызывая яростную ругань других арестантов. Те, не имея возможности никак ударить его, вынуждены были ограничиться бранью, вкладывая в разные интересные слова все свое негодование, обращенное
Мне и самому приходилось несладко. Привязанный сбоку основной парии, я то и дело оказывался на обочине, с трудом передвигая ноги, бредя через глубокий, неутоптанный снег.
Лишь затемно наша партия добралась до установленного места ночевки — этапа в селе Большак. Сначала казаки, съездившие на разведку, доложили, что до этапа осталась буквально верста.
— Поднажали, бубновые! — раздался крик.
И действительно, четверти часа не прошло, как впереди показались тусклые огоньки, а затем и деревянный частокол с тяжелыми, выкрашенными черными и белыми полосами воротами.
Стоявший у ворот в такой же полосатой будке солдат немедля вызвал начальство. Последнего пришлось подождать, — командир этапного пункта, как оказалось, уже спал, и никто из местных служителей не осмеливался его разбудить. В конце концов, глядя на своих приплясывающих на морозе людей сопровождавший партию офицер заявил, что это черт знает что такое, и решительно вошел внутрь.
Только после этого из дежурки показался заспанный обер-офицер в накинутой прямо на рубашку шинели, перебросился парой слов с начальником парии, хмуро оглядел колонну арестантов и махнул рукой. И лишь тогда отворились тяжелые скрипучие ворота, впуская насквозь замерзших людей внутрь.
Во дворе находилось несколько деревянных построек — унылые, покрытые облупившейся желтой краской крытые дранкой бараки. В один потянулись конвойные солдаты, в другие повели арестантов. Часть баб, одетых по-крестьянски и без кандалов, потянулась вслед за мужиками, но унтер Палицын с нехорошей усмешкой остановил их:
— Извольте, барышни, пройтить в вот эту. — И он указал на караульное помещение. — Где будет вам тепло и чисто и, может быть, даже сытно!
Бабы переглянулись, по их рядам пронесся испуганный шепот, тем не менее, оглядываясь по сторонам, женщины несмело проследовали в караулку.
— А вам, мадама, бальный билет надобен? Чего тут топчесси? Заходи уже!
— Я не каторжная, господин охфицер, я мужняя жена. Своею волей за мужем иду в сибирскую землю. Мне с энтими марамойками в ваш вертеп идтить невмочно!
— Да ты как смеешь нашу кордегардню вертепом обзывать? — нарочито возмутился унтер.
— Пустите к мужу, господин охфицер, а то я господину коменданту на вас нажалуюсь! Где это видано, жену к мужу не пускати?
— Не положено! Иди сюды, а не хочешь — на морозе будешь ночевать! — сурово оборвал ее унтер. — Ну што, идешь?
Баба возмущенно покачала головой, оставшись
Там было темно и очень холодно. Похоже, барак никто не удосужился протопить, и было в нем ничуть не теплее, чем на улице! Как оказалось, внутри были только дощатые, в два этажа нары, причем кое-где присыпанные снегом, который вдувался неугомонным ветром сквозь многочисленные щели в дранке крыши.
Арестанты начали роптать, те, кто стоял сбоку и был на виду, шепотом проклинали судьбу, а вот колодники в середине колонны, спрятавшись от взоров охраны за спинами товарищей, бузили много решительнее и громче.
— Да мы тут околеем! Где это видано — зимою да не топить?! — раздавались возмущенные вопли.
Тем временем пришел заспанный мужик и начал размыкать кандалы. Происходило это очень-очень медленно — ведь мастер был один, а скованных арестантов — добрая сотня!
— Да пошевеливайся ты, ирод! — погоняли каторжные мастерового, сначала тихонько бурча себе под нос, потом ропща все громче и громче. Присутствовавшим в казарме солдатам тоже не нравилась эта задержка — им явно не терпелось развязаться со всем этим делом и идти уже к себе в теплую караулку. В конце концов у унтера Палицына не выдержали нервы:
— Ша! Никшни! — грозно рыкнул он колодникам, затем, обернувшись к солдатам, приказал:
— Федот, иди скажи начальству, чтобы еще прислали какого ни есть мастерового, а то куковать нам тут до морковкиного заговенья!
— Да нетути николе другого, — не прерывая работы, отозвался кузнец. — Один токмо Васька Патлатый, да он сейчас женскай пол расковывает. Тот ишшо работничек!
Услышав это, толпа арестантов буквально загудела. Всем хотелось уцепить зубами краюху хлеба и упасть на нары, а тут приходилось ждать!
Смотрел я на все это, и мысли мои метались, как бурундук по сосне. Крепко усвоенная в армии манера поведения «не высовывайся, кто везет, на том и едут» вступила в яростную, до зубовного скрежета, борьбу с природной активностью и понятым на гражданке принципом «спасение утопающего — дело рук самого утопающего».
— Господин офицер, а может, спросить кого из арестантов, небось есть тут кузнец аль подмастерье какой, что сможет подсобить с кандалами? — громко выдал я.
Унтер Палицын уставился на меня своими оловянными глазами.
— А ты откель такой прыткой? Деревня деревней, а туда же — «подсобить»! Тьфу! Ты сам-то с металлом работать могешь?
— А то нет? Что там уметь-та? — с искренним изумлением спросил я.
Как я уже успел заметить, работа была совсем несложная — просто выбить заклепку ударом молотка по керну. Повысив голос, чтобы перекричать ропот арестантской команды, я воскликнул:
— А есть тут кузнец?
— Тит вон говаривал, что молотобойцем был! — тотчас послышалось откуда-то из заднего ряда.