Каторжный завод

Таурин Франц Николаевич

— …Еремей Федотыч! В заводской лавке вином торгуют!

— И что с того? — Иван не мог взять в толк Тришкиного волнения.

— Вина-то втору неделю нет в слободе! — захлебываясь в торопливости, пояснял Тришка. — В заводской лавке нет и у Шавкунова нет. А тут, вишь, продают! Только что расточали бочку… Слышь, Еремей Федотыч?.. Одолжи полтиной до обеда!.. Вот те крест, в обед принесу!

— Тьфу ты, балаболка! —рассердился Иван. —Сна решил. Одолжить тебя по шее!

— Еремей Федотыч! —взмолился Тришка. —Ударь хошь раз,

хошь два. Токо выручи. Одна ведь бочка вина-то. Разберут…

Иван спустил с топчана босые ноги в белых холщовых портках и хотел уже было окликнуть Глафиру, но вспомнил:

— У тебя что, Трифон, память с радости отшибло? Поди, мимо конторы бег. Сегодня суббота.

Тришка только рукой махнул.

— Был, Еремей Федотыч, был. Тамо сейчас кузнецов рассчитывают. А на дворе бумага висит. Осип, который из поляков, прочитал и, значит, объяснил: расписано каждому цеху, когда за получкой приходить. Кричному с восьми — они уже получили, все возле бочки стоят, — литейщикам с девяти, потом слесарям, а нам аж к обеду. А ить вина-то не достанет. Одна бочка. Еремей Федотыч, яви таку милость. — И Тришка пошел с последнего козыря: — Уважь земляка!

Иван резко выбросил руку, сгреб Тришку за грудки и подтянул к себе, как котенка.

— Земляка, говоришь!

Вороватые Тришкины глаза побелели от страха. Он дернулся бйло, но куда там… а поднять руку, чтобы хотя заслониться, не посмел. И, глупо улыбаясь, что никак не вязалось с перепуганными глазами, забормотал:

— Дык, известно, кто, значит, из Расеи сюды попал, все, значит, земляки… А как же, конешно, земляки…

Но Ивану уже стал смешон собственный приступ гнева. Он отпустил Тришку и легоньким толчком усадил его на топчан.

— Глафира Митревна, поди-ка сюда! —и, когда старуха выглянула в сенцы, сказал с усмешкой: — Выручай землячка, вынеси ему полтину. А то не доживет до обеда, на нашей душе грех.

Глафира, не прекословя, вынесла деньги, по, передавая их задергавшемуся от радости Тришке, так глянула на него, что понятно было, будь ее воля, не видать бы ему от нее ни единой полушки.

Тришка ссыпал деньги в карман холщовых портков, поклонился сперва Ивану, потом Глафире, открыл задом дверь и, напялив рваную шапчонку, припустил что было мочи.

— Пропойца несчастный! —сказала Глафира с сердцем.

— Не серчай, Митревна, сегодня суббота, — вступился за Тришку Иван.

— Знать Феклу но рылу мокру! — возразила старуха, — У такого на все дни праздников хватит. Седнп Саввы — завтра Варвары. И что за мужская порода такая, — со вздохом продолжала Глафира, — только бы им нахлестаться да рога в землю… Прости, господи, мое прегрешение…

Она мелко перекрестилась и пошла в горницу.

Иван окликнул ее:

— Митревна! А у нас, однако, запасу тоже нет?

— Нету, — подтвердила Глафира. — Остатний полштоф аспид усатый высосал… Сходить, подп, взять для всякого случаю?

— Не пробиться

тебе, Митревна, — остановил ее Иван. — Коли одна бочка, там сейчас дым коромыслом. Сам схожу.

6

Дверь заводской лавки распахнута настежь.

Но внутрь лавки никто не проходит. У самой двери пузатая сорокаведерная бочка. Возле боики рябая мордастая баба — сидельцева жена с мерным, полуштофной емкости, черпаком в руках. Сам сиделец, длинный и тощий, тут же. Принимает деньги. Правый глаз у него с бельмом и, взяв в ладонь медяки, он пересчитывает их, склонив голову по–куриному набок.

К дверям лавки вереница жаждущих. Кто с бутылью, кто с котелком, кто с ведерком. Очередь соблюдается строго: попробуй сунься не в свой черед — голову оторвут! И нетерпение ожидающих выражается только криками и бранью, направленной к сидельцу и медлительной жене его.

— Шевелись веселей!

— Аль сама захмелела у бочки!

— Не объездили тебя смолоду!

Все зти возгласы и попреки мало тревожат сидельца и флегматичную его половину.

— Распалило вас, дьяволов… — лениво растягивая слова, словно через силу, произносит она. — Успеете зенки налить, — и так же неторопливо спрашивает стоящего головным кряжистого мастерового: — Сколько тебе?

— На все! —отвечает мастеровой и тянет сидельцу пригоршню медяков.

Тот не спеша пересчитывает и говорит жене:

— Полтора штофа.

Иван с зачехленной солдатской фляжкой в руке не спеша подошел к хвосту очереди.

Тришка, стоявший одним из последних, подскочил ж нему, начал жаловаться:

— Совести нет у людей, Еремей Федотыч! Рази достанется! Нет чтобы взять в плепорцию. Смотри–кось, каждый с ведром либо с корчегой!..

Иван только плечами пожал. У самого Тришки в руках было мятое поржавлеиное ведро.

Впрочем, очередь продвигалась быстро. Сидельцеву бабу ругали зря. Работала она не торопко, но зато без роздыху.

Тришка ступил на нижнюю ступеньку крыльца и заухмылялся в блаженном предвкушении. От заветного черпака отделяло его человек семь–восемь. Но тут протянулась длинная сидельцева рука, потянула к себе дверь и захлопнула ее.

— Братцы, да что же это такое? —истошно завопил Тришка.

Сиделец выглянул в дверь и сказал сердито:

— Не ори! Всем хватит!

Тришка продолжал вопить и его припугнули:

— Голоси, голоси! Вон урядник тебе сейчас подтянет!

Тришка оглянулся и как воды в рот набрал.

От крыльца заводской конторы через улицу наискосок шли двое: конторщик Серафим Иваныч, худощавый, сутуловатый, с жиденькой бородкой мочального цвета и за ним, отступя на шаг, сивоусый казачий урядник Перфильич с неизменною шашкою на боку. У конторщика на ремне через плечо большая кожаная сумка.

Минуя очередь, оба прошли во двор лавки.

— Тоже за вином торопятся! —завистливо сказал Тришка.