Каторжный завод
Шрифт:
— Ой, Ванюшка, — призналась Настя, — и радостно мне, и страшно.
Иван засмеялся и поцеловал ее еще раз.
— Теперь, Настенька, пугаться поздно, а радоваться пока рано.
Настя и сама понимала, что Иван прав.
Сколько было передумано, сколько бессонных ночей проведено, сколько слез пролито… Знала ведь, что другого исходу нет, и не раз сама думала, уж скорее бы, что ли… Но вот теперь, с той минуты, как неизбежное придвинулось столь близко и определился точный его час, Настя стала сама не своя.
Глафира еще ничего не знала, но но потерянному виду Насти
Когда Иван, уложнв в котомку ковригу хлеба, десяток огурцов и кусок сала, поспешно вышел, Глафира опросила:
— Сегодня, что ли?
Настя молча кивнула.
И обе заплакали.
В Кежму выехали после обеда на трех подводах, налегке. Всей поклажи было по мешку соли в каждой телеге. Соль эту Иван должен был сдать надзирателю рудника. В спутники Ивану определили старого конюха Липатыча с внуком, подростком лет пятнадцати. Если и были у Ивана какие подозрения, теперь рассеялись. Насторожило было появление Запрягаева, который вдруг объявился возле амбара, когда грузили соль на подводы.
Но, видно, вахмпстр оказался здесь случайно. Он даже не знал, что подводы направляются к Кежму. По крайней пере, когда Иван сказал ему об этом, вахмистр непритворно удивился.
— Ружье-то хоть у кого есть с собой? — спросил он, когда головная подвода Липатыча тронулась с места.
— А на што? — пожал плечами Иван. — Кабы поохотничать, да ведь недосуг. Не велено задерживаться.
— С товаром едете, да и кони добрые. Вдруг повстречает кто в тайге?
— Кто нас тронет, часу не проживет! —усмехнулся Иван и показал вахмистру спрятанный под соломой топор.
— Ну, коли так, с богом! — сказал вахмистр.
Липатыч вытянул вдоль спины широкозадого гнедого мерина, и подводы одна за другой запылили по наезженной дороге.
Вахмистр проводил их взглядом, пока они, свернув на плотину, не скрылись за углом амбара.
Севастьян Лукич потирал руки.
Все складывалось как нельзя лучше. Полицейскому приставу он, конечно, не сказал, что знает, кому предназначен тайно присланный из Иркутска паспорт. Пообещал только приложить особое старание, чтобы не допустить побегов.
Пристав прочитал вахмистру секретную бумагу, поступившую от иркутского полицмейстера. В бумаге было сказано, что в доме ссыльного поляка кондитера Заславского обнаружена тайная мастерская по изготовлению фальшивых паспортов. Далее сообщалось, что по имеющимся в полиции сведениям один паспорт переправлен в Николаевский завод. Приставу вменялось в обязанность установить особое наблюдение за ссыльными поляками, проживающими в заводской слободе, и принять надлежащие меры к предотвращению побегов.
У Запрягаева за долгие годы службы выработался нюх.
Как только пристав прочел, что паспорт изготовлен в Иркутске ссыльным поляком, вахмистр сразу насторожился и тут же вспомнил о подозрительно быстро возникшей дружбе Юзефа Ковальского с Еремеем Кузькиным. Когда, же узнал, что в паспорт вписана женщина, то уже нимало не сомневался, для кого переслан паспорт.
«Такую бабу умыкнуть хочешь, варнак!» —злобился вахмистр.
Теперь не только служебное рвение, но и
Но чтобы взять Настасью на испуг и заставить открыться во всем, надлежало на некоторое время удалить из слободы ее муженька.
Запрягаев доложил Тирсту о своих подозрениях и попросил отправить Кузькина по заводским делам куда-либо на два–три дня.
— Сбежит! — усомнился Тирст.
— Не извольте беспокоиться, Иван Христпаныч, — отвечал с уверенностью Запрягаев. — Он на крепкой цепочке. А конец ее у меня в руках. Надо только так, чтобы не заподозрил чего.
Было решено отправить Кузькина в Кежму проверить добротность руды в новом забое.
Когда последняя подвода, на которой восседал Еремей Кузышн, скрылась за углом амбара, у Запрягаева зашевелились сомнепия: а вдруг почуял беду варпак?.. вдруг убежит?..
Не убежит, бабу не бросит… А и убежит — не велика нотрата, туда ему и дорога… Свою пулю словит, свою петлю найдет… Наотасья-то останется!..
Но эти мысли для службы вредные, и Севастьян Лукич их немедля подавил. Да и ни к чему такие мысли.
Он рассчитывал схватить оба горошка на ложку.
Начинало смеркаться, когда Запрягаев, прихватив с собою одного казака, заявился в дом к Насте.
Настя сразу узнала казака. Это был тот самый чубатый детина, который гонял ее голую — по берегу пруда. На загорелой щеке приметно выделялся свежий шрам. Да, это был тот самый чубатый казак…
И это случайное совпадение почему-то больше встревожило Настю, чем даже неурочное посещение Запрягаева.
Но тревоги своей Настя не выказала. И глаз не опустила перед Запрягаевым, который смотрел на нее (почему-то!) с ехидной усмешкой. Глафира перепугалась насмерть и, не выходя из своего угла, то крестилась, то молча кланялась, хотя ее никто и не замечал.
— Проворонила своего соколика! — сказал, наконец, Запрягаев и раскатисто захохотал. — Чего уставилась? Убег твой Кузькин! Плохо, знать, миловала. Пошел слаще искать.
Настя отвернулась, чтобы глаза не выдали ее.
«Дешево купить хочешь!» А вслух сказала глухо, словно через силу:
— Бог ему судья… Моей вины перед ним нету, — и вытерла рукавом сухие глаза.
Но обмануть Запрягаева было не так-то легко.
«Стало быть, паспорт у нее», — понял он. Прошел вперед, по–хозяйски плотно уселся под образа и уже другим голосом — жестким, казенным — приказал, стукнув кулаком но столу: