Каторжный завод
Шрифт:
Он дотянулся до стоявшего перед Дубравиным стакана, наполнил его до краев и выпил одним духом, как воду в жаркий день. Хотел еще что-то сказать коснеющим языком, махнул рукой, едва не сбросив на пол пустой штоф, и, уронив голову на стол, затих, время от времени бормоча что-то сквозь зубы…
Подпоручик встал и, не прощаясь, потихоньку вышел.
Наутро всех жителей слободы согнали на площадь.
Есаул карательной сотни, смуглый, похожий на монгола с плоским лицом и узкими рысьими глазами, расхаживая перед
Герасиму Зуеву и Никону Мукосееву дали по двести плетей. Не сумели точно установить, кто в толпе кричал про красного петуха. Под подозрение попало около десятка человек. Каждый из них получил по сотне ударов.
Тирст от начала и до конца экзекуции стоял на крыльце заводской конторы.
— Тебе не стыдно?! — крикнула ему дочь.
Но он даже не шелохнулся.
После наказания плетьми Зуева и Мукосеева отправили в Иркутский острог. Они подлежали суду, как соучастники убийства вахмистра Запрягаева.
Всем рабочим, и поротым в числе их, приказано было с утра выходить на работу и, чтобы наверстать «потерянный не по вине конторы день», следующее воскресенье не отдыхать, а работать.
Многотрудный день завершился званым обедом в доме управляющего. Тирст пригласил откушать казачьего есаула, подпоручика Дубравина и стряпчего Ярыгина.
Обед прошел оживленно. Ярыгин и есаул наперебой рассказывали анекдоты и скандальные новости генерал–губернаторского двора. Только подпоручик был задумчив и уклонялся от участия в общей беседе, на протяжении всего обеда он только обменялся несколькими фразами с сидевшей напротив него Аглаей.
Дубравпн еще не мог оправиться от охватившего его смятения. Возвратясь от Мельникова, он далеко за полночь ходил из угла в угол комнаты, отведенной ему для ночлега. Он то оправдывал, то снова осуждал себя, пока не пришла ему в голову спасительная мысль: не в нем самом дело, и будь он семи пядей во лбу и душою чист, как агнец, — изменить что-либо он не в силах.
Но сейчас, перехватывая рысий взгляд казачьего есаула, слушая хрюкающий хохоток Ярыгина и сухой скрипучий смех Тирста, он снова вспоминал злые слова Мельникова.
В конце обеда есаул взглянул на часы и сообщил присутствующим, что через десять минут они могут полюбоваться поучительной иллюминацией:
— В назидание и предостережение я приказал сжечь дома главных бунтовщиков Еремея Кузькина, Герасима Зуева и Никона Мукосеева.
— Однако ж… — начал было Тирст, но Ярыгин подал ему знак, который следовало понять: «Не вмешивайтесь. Это не наше дело».
Аглая, с надеждою смотревшая на отца, презрительно усмехнулась, перевела глаза на подпоручика Дубравина и сказала подчеркнуто внятно:
— Вас, подпоручик, не тревожит, что останется без крова женщина… которой вы оказывали внимание!
Подпоручик опустил голову, не выдержав ее взгляда. Потом вскочил и, отбросив стул, выбежал из комнаты.
Ярыгин выразительно крякнул, а есаул, прищуря свои рысьи глаза, посмотрел сперва на Аглаю, затем
Настя металась в бреду, не приходя в сознание, шестеро суток.
Не узнавала даже Глафиру, которая не отходила от нее, хоть и едва держалась на ногах, ослабев от бессонных ночей. Шаря по горнице широко открытыми глазами, Настя словно не замечала присутствия старухи и только иногда вдруг пугалась ее и, принимая за кого-то другого, кричала: «Он, убьет, убьет! Поберегись!..» И Глафире, которая не знала, что произошло, пока она бегала к Лизке Губастой, непонятно было, почему тревожится Настя участью вахмистра?..
Когда Глафира вернулась с полуштофом вина, в горенке было никого, кроме распростертой на полу Насти. Возле Настиной головы темнела лужица крови. Не сразу поняла Глафира, что Настя жива. И до того, как обмыть и перевязать рану, она уже похоронила свою приемную дочь.
Настя пришла в себя в тот день, когда в слободе хозяйничала казачья сотня.
Спросила об Иване.
Глафира плача рассказала все, что знала.
Господи, помоги ему… — прошептала Настя, и совсем тихо, так что Глафира едва расслышала: — Проститься не пришлось…
Дверь с шумом распахнулась. Топая сапогами, в горницу ввалилось четверо казаков.
Все, что происходило далее, виделось Насте, как сквозь запыленное стекло, и запомнилось только обрывками…
Она узнала вошедшего первым. Это был опять тот же чубатый казак со шрамом на левой скуле. Он что-то сказал, и Глафира упала перед ним на колени, заламывая руки, и закричала страшно, дико, по–звериному…
Потом Настя увидела склонившееся над нею лицо с розовым шрамом на темной загорелой скуле. Ее грубо схватили за плечи и за ноги и потащили. Она хотела крикнуть, ударить по ненавистному лицу, но рука бессильно упала, и слова она провалилась куда-то в темноту…
Гневный крик привел ее в себя. Голос показался знакомым. Трудно было поднять тяжелые, свинцом налитые веки. Приоткрыв глаза, она увидела подпоручика. Его лицо было искажено гневом. Сжав кулаки, он шагнул к чубатому, и тот испуганно попятился…
Снова очнулась уже в горнице. Близко–близко от ее лица синели глаза подпоручика.
— Настенька, они не придут больше, они не тронут тебя… Скажи, чем могу помочь тебе?
— Убьете вы его… — прошептала она и закрыла глаза. Она чувствовала, что он не ушел. Но больше не открыла глаз и больше ничего ему не сказала…
Весной, в канун вербного воскресенья, Настя родила сына. При крещении дали ему имя Прокофия. Настя слезно молила записать сына на ее фамилию.
Отец Амвросий был непреклонен. И, как рожденный не но закону, младенец был записан в метрики Прокофием Беспрозванных.
Мирская же молва, в память отца, всполошившего слободу ночным набатом, нарекла его Прошкой Набатовым…
…Года через три поселенец, осевший в слободе, передал Настасье Скуратовой поклон от Ивана, с которым вместе отбывал срок в Акатуйских рудниках.