Кавалер Красного замка

Дюма-отец Александр

Морис с быстротой сжатой пружины, которая вдруг распрямилась, поскакал со скамьи на скамью и очутился у той же двери.

Диксмер уже прошел ее и спускался в темный коридор. Морис спускался позади него.

В ту секунду, как Диксмер ступил на плиты большого зала, Морис коснулся его плеча.

LIII. Дуэль

В эту эпоху почувствовать удар по плечу было делом весьма серьезным.

Диксмер обернулся и узнал Мориса.

— А, здравствуйте, гражданин республиканец, — сказал Диксмер с

легкой дрожью, которую, однако, он тотчас же скрыл.

— Здравствуй, гражданин подлец, — отвечал Морис. — Вы ждали меня, не правда ли?

— То есть напротив, перестал ждать.

— Отчего же?

— Потому что ждал вас раньше.

— Я пришел еще слишком рано для тебя, злодея! — продолжал Морис ужасающим голосом, потому что в сердце его скопились громовые тучи, так как глаза бросали молнии.

— Из ваших глаз сверкает пламя, гражданин, — сказал Диксмер. — Нас узнают и будут преследовать.

— Да, а ты боишься, что тебя арестуют, не правда ли, боишься, что отведут на тот самый эшафот, куда ты посылаешь других? Пускай арестуют нас; тем лучше. Сегодня, кажется, недостает одного преступного имени в списке национального правосудия…

— Как недостает одного имени в списке чести — не правда ли, — с тех пор, как оттуда скрылось ваше имя.

— Хорошо, об этом, надеюсь, мы еще поговорим. А покуда вы излили месть — и как подло излили! — на женщину. Если, как вы говорите, вы ждали меня, то для чего не ждали у меня в доме в тот день, как вы украли у меня Женевьеву?

— Я думаю, первый вор — вы сами.

— Пожалуйста, без остроумия — этого качества я никогда не знал за вами; слов также не надо. Вы гораздо лучше на деле, нежели на словах: доказательством тому день, в который вы хотели убить меня, в этот день говорила сама ваша натура.

— И я не раз упрекал себя, что не послушался ее голоса, — спокойно отвечал Диксмер.

— За чем же дело? — сказал Морис, ударив рукой по своей сабле. — Предлагаю вам отыграться.

— Если угодно завтра, но не сегодня вечером.

— Отчего же не сию минуту?

— Потому что до пяти часов я занят.

— Опять какое-нибудь подлое намерение, — сказал Морис.

— Послушайте, милостивый государь, однако вы, право, не очень благодарны. Как! Целых шесть месяцев я давал вам волю вести с моей женой любовную интригу; целых шесть месяцев щадил ваши свидания, смотрел сквозь пальцы на ваши улыбки… Сознайтесь, что я вовсе не похож на тигра.

— То есть ты думал, что я могу быть тебе полезен, и ты берег меня.

— Разумеется, — отвечал Диксмер, столько же владевший собой, сколько Морис горячился. — Конечно, покуда вы изменяли вашей республике и продавали мне ее за взгляд моей жены; покуда вы оба бесчестили себя — один предательством, другая преступной любовью, — я был мудрецом и героем: ждал и торжествовал.

— Гадость, — сказал Морис.

— Да, не правда ли? Вы очень верно определили свое положение и поведение. Действительно, оно гадко и подло.

— Ошибаетесь, милостивый государь, я называю гадким и подлым поведение человека, которому была вверена

честь женщины, который клялся сохранить эту честь чистой и безупречной и который, вместо того чтобы исполнить свою клятву, сделал из этой красоты постыдную ловушку, в которую поймал слабое сердце. Прежде всего, милостивый государь, на вас лежал священный долг защитить эту женщину, а вместо этого вы ее предали.

— Я сейчас скажу вам, милостивый государь, что мне следовало делать, — отвечал Диксмер. — Мне должно было спасти своего друга, который вместе со мной защищал правое дело. Я принес ему в жертву и свои блага, и свою честь; о себе я забыл, поставил себя на самом последнем плане. Теперь у меня более нет друга: он умер от кинжала; теперь у меня нет моей королевы — моя королева умерла на эшафоте… Теперь… теперь я помышляю только о мщении…

— Скажите лучше — об убийстве.

— Когда поражают неверную женщину, ее не убивают, а наказывают.

— Но эта же неверность вызвана твоими поступками; значит, она законна.

— Вы думаете? — спросил Диксмер с мрачной улыбкой. — Спросите-ка у ее совести, считает ли она законным свое поведение?

— Наказывая, поражают явно; а ты не наказываешь, потому что, поражая, сам бежишь прочь; бросив ее голову гильотине, сам прячешься, как вор.

— Я прячусь, бегу? Где видел ты это, бедный безумец? Разве присутствовать при ее приговоре значит прятаться? Разве я убегаю, когда иду в зал мертвых, чтобы бросить ей мое последнее прощание?

— Так ты хочешь идти к ней? — вскричал Морис. — Хочешь прощаться?

— Перестань, гражданин Морис, право, ты неопытен еще в деле мщения, — сказал Диксмер, пожимая плечами. — Будь ты на моем месте, ты бы остался доволен, предоставив события собственному их ходу, и если бы, например, неверная жена заслужила смертную казнь, ты считал бы, что уже сквитался с нею или что она сквиталась с тобой… Нет, гражданин Морис, я действую лучше тебя: я нашел средство отплатить этой женщине за все зло, которое она сделала мне. Она любит тебя — и умрет вдали от тебя; она ненавидит меня — и увидит меня еще раз… Посмотри, — прибавил он, вынув из кармана бумажник. — Видишь этот бумажник?.. В нем есть билет, подписанный тюремным регистратором. С этим билетом я могу пройти к осужденным арестантам, и я пройду к Женевьеве и назову ее обманщицей. Я увижу, как с ее головы упадут волосы под рукою палача, и пока они будут падать, я закричу ей: «Обманщица!» Я провожу ее до позорной телеги, и когда она ступит на эшафот, последним словом, которое она услышит, будет: обманщица!

Диксмер был ужасен от бешенства и ненависти; он схватил руку Мориса и тряс ее с изумительной силой. По мере того как Диксмер разгорячился, Морис успокаивался.

— Послушай, — сказал молодой человек, — мщению этому недостает только одного.

— Чего это?

— Чтобы ты мог сказать ей, выходя из суда: «Я встретил твоего любовника и убил его».

— Напротив, для меня приятно сказать ей, что ты жив и что всю остальную жизнь свою будешь страдать от того, что видел ее смерть.