Кавалер по найму
Шрифт:
— Ах, что за женщина! — воскликнул я. — Просто с ума сойти!
Она мстительно прищурилась, однако промолчала — закрылась, сжалась в плотный бутон, как цветок в сумерках.
Дома на автоответчике поджидали два сообщения. Одно от Лис — она просила срочно перезвонить в офис. Второе меня озадачило: звонил некто Коржавин. Голос показался мне знакомым, но где, когда и при каких обстоятельствах этот мягкий, с легкой хрипотцой баритон я слышал прежде, вспомнить не удалось. Коржавин предлагал связаться с ним и оставил номер телефона. Некоторое время я тупо сидел на кухне, безуспешно пытаясь сообразить, что за человек этот неизвестный абонент, но оставил это занятие и предпочел немного вздремнуть, чтобы вечером
В этот момент ожил телефон. Я поднял трубку и уловил знакомое дыхание — оно катилось мягкими волнами, согревая ухо.
— Привет, детка, — сказал я. — Давно не слышал твоего голоса.
— Это ты, мой милый? Как хорошо, что ты дома, — я соскучилась. Расслабься, я вижу, ты устал. Посиди в кресле, а я принесу тебе тапочки, хотя нет, пусть принесет Шерлок... Шерлок, ну-ка быстро! Нет, не хочет. Это он ревнует, милый. Он совсем как человек — умен, проницателен, ласков. Ты только посмотри на него — улегся поближе к батарее, свернулся клубком и не желает на нас с тобой глядеть. Я тебе говорила: вот уже пять лет, как мы живем вместе, а я все не могу привыкнуть к его ревности. Знаешь, я часто по утрам ловлю на себе его взгляд — и мне становится не по себе. Ты прекрасно знаешь, что сплю я голышом, — не переношу ночных рубашек и пижам. И по утрам он всегда с любопытством на меня смотрит. И взгляд его будто втягивает меня всю, , поглощая целиком. Все тело... А ведь там есть чем поживиться, не правда ли? Твоя рука, милый, знает, как округла и туга моя грудь, как нежна и шелковиста кожа, как быстро плоть моя откликается на твое прикосновение. Да, когда ты приближаешься, ласково касаешься ее губами, а потом кончиком языка начинаешь медленно кружить вокруг соска, грудь быстро наливается изнутри теплой силой...
— Я его понимаю, — улыбнулся я, откинулся в глубоком кресле, с наслаждением погрузив в тапочки уставшие за день ноги, закурил и прикрыл глаза. — Я очень хорошо понимаю твоего Шерлока.
— Ах вон ты о чем... А я уже и забыла, что говорила про Шерлока. Тебе в самом деле нравится мое тело? Да? Ну я рада. Хотя знаешь, порой я по отношению к себе испытываю смешанные чувства. Иногда я встаю перед зеркалом, смотрю на себя и не могу отделаться от странного ощущения: слишком эта женщина, что глядит на меня из зеркала, выглядит идеально, что ли... Слишком уж совершенны ее формы, будто манекен в витрине, — ты понимаешь, о чем я говорю?
— Нет, — усмехнулся я. — Как это может быть — слишком идеально? Просто идеально. Ну если и слишком — что тут такого?
— Ничего такого, милый. Вот хотя бы рост — сто семьдесят восемь. Мы же одного с тобой роста, а если я надену туфли на высоком каблуке, то стану чуточку тебя выше. Это не очень хорошо, мужчинам это, наверное, неприятно.
— Вовсе нет! Это ведь тот случай, когда говорят: у девушки ноги растут от ушей. Да и вообще... Даже на самых высоких каблуках вряд ли ты будешь выше меня. Мой рост метр восемьдесят пять.
— Ноги от ушей? Так в самом деле говорят? Ну и пусть, главное, что эти ноги тебе нравятся. Я, правда, не понимаю, отчего тебе так нравятся черные ажурные чулки, — что-то в них есть продажное, что ли... Но тебя это возбуждает, я ведь хорошо знаю, когда ты начинаешь заводиться, — глаза твои округляются, наливаются желтизной...
— Нет, — возразил я, глядя в окно, в пыльном поле которого застыло мое отражение. — Ничего такого со мной не происходит, когда ты рядом со мной. И это странно, очень странно. Ты единственное существо женского пола, которое не будит во мне природные инстинкты.
— Подожди, а то я потеряю мысль... Ну вот, уже потеряла. Ах да, чулки!.. Я специально их надела, потому что ждала тебя. Ты посиди в кресле, а я встану напротив — отдыхай и смотри, ты ведь любишь смотреть, как я раздеваюсь.
— Люблю, — согласился я. — Люблю смотреть, как ты раздеваешься.
— Не торопись, милый, я заведу руки за голову и слегка поведу плечами — чувствуешь, как под просторной блузкой колыхнулась грудь?
— Просто водку, — сказал я. — Я в самом деле очень устал. Вчера был трудный день. Сегодня, похоже, не лучше. Голова побаливает...
Я поднялся, открыл дверцу холодильника, налил себе водки, вернулся в кресло и медленно выпил. Водка была ледяная.
— Сколько мы уже знакомы? — спросил я.
— Что-то около года. Да, год и два дня. Как жаль, что ты не можешь приходить ко мне каждый вечер... Ну иди ко мне, приляг, отдохни. Обними меня, вот так. Как хорошо и уютно под твоей тяжелой рукой. Знаешь, это ведь и все, в сущности, что женщине надо, — вот так лежать под сильной мужской рукой. Лежать, успокоив лицо на груди, слушать, как мерно тукает твое сердце. Но постой... Что такое?
— А что?
— Мне кажется, я чувствую, у тебя на сердце тяжесть. И какая-то глухая, ноющая боль. Это так? Я права? В самом деле был тяжелый день?
— Да, не самый легкий. Вчера ездил за город, был на деревенском кладбище. Посидел у могилы, выпил немного.
— Ты был один?
— Нет. Где-то рядом, в лесу, был филин. Он был невидим, надежно укрытый слабо шевелящейся на ветру листвой, но я чувствовал его присутствие. Кажется, он даже разделил со мной трапезу. На газетке лежали ломти черного хлеба, вареное яйцо, пупырчатый, ярко-зеленый огурец, круг краковской колбасы. Я налил в граненый стакан водки, долго сидел у могилы, привалившись спиной к шершавому стволу коренастого дубка.
— Ты кого-то поминал? — спросила она.
— Поминал. Своего школьного учителя, Модеста Серафимовича, земля ему пухом...
Я прикрыл глаза. Из глубин памяти всплыло давнее — коричневая, в разводах, школьная доска, длинный фанерный короб в метре от первых парт, именуемый Модестом торжественным словом "кафедра", чучела птиц за желтоватыми стеклами огромного, во всю классную стену, шкафа.
И еще: плоский застекленный планшет с образцами коллекционных бабочек, пришпиленных булавками к темному бархатному полю, резкий запах спирта и еще каких-то жидкостей, необходимых в кабинете биологии для опытов, угрюмое чучело огромной, с обширной плошкой тяжелых рогов лосиной головы под самым потолком.
"Ах, юноша, ну как же так? — скорбно произносит Модест в ответ на мое долгое и унылое молчание у доски. — Учебник дан вам затем, чтобы хоть изредка в него заглядывать... — Его тонкая рука нерешительно зависает над потрепанными крыльями классного журнала, над той графой, в которую вписана моя фамилия. — Как это ни прискорбно, но я вынужден поставить вам двойку. И не нахохливайтесь, юноша, словно Aegolius funereus, сиречь — сыч мохноногий, и не ухайте, будто Bubo bubo, сиречь — филин обыкновенный". Латынь, в его устах звучала торжественно и звонко, словно медь духового оркестра. И неясное очарование этих неведомых, но таких основательных слов будоражило ум и влекло в неведомое. Получив пару в дневник, я впервые в жизни испытал чувство стыда и в тот же вечер раскрыл учебник. И уже на следующем же уроке получил трудовую четверку, а дальше были лишь пятерки — вплоть до окончания школы. Я стал любимчиком Модеста и его надеждой: "Вам, юноша, прямая дорога на биофак!" Биофак МГУ был штурмом взят с первой же попытки, но, впрочем, на третьем курсе прямая дорога, о которой говорил Модест, круто вильнула в сторону, а потом, после армии, на Воробьевы горы так и не вывела... Так сложилась жизнь. Возможно, оно и к лучшему. И все, что осталось во мне прежнего, это странное прозвище — Бубо, оно, приклеилось ко мне еще в школе с легкой руки Модеста.