Кавалер в желтом колете
Шрифт:
— Чтоб тебя разорвало, Диего!
Меньше всего в этот час и в этом месте ожидал капитан Алатристе увидеть перед собой Мартина Салданью. Лейтенант альгвасилов — или скорее тень, наделенная его зычным голосом, — испуганно шарахнулся назад, обнажив шпагу, причем быстрей, чем можно об этом рассказать. 3-з-зык, — просвистел, покидая ножны, клинок, тускло блеснув во тьме, и Салданья с проворством, которое, как сказал наш великий комедиограф, «достигается упражнением», принял оборонительную позицию. Алатристе, пощупав ступней, убедился, что почва — ровная и гладкая, прижался к стене левым плечом, защищая эту сторону туловища.
— Не скажешь ли мне, каким ветром занесло тебя сюда? — осведомился Алатристе.
Салданья медлил с ответом, пошевеливая из стороны в сторону вытянутым вперед клинком. Без сомнения, он опасался, что давний его приятель применит старинный трюк, которого и сам не чурался: продолжая говорить, предпримет атаку. Это отвлекает внимание — пусть хоть на мгновение, но и мгновения вполне достаточно, чтобы получить дюйма три толедской стали в грудь.
— Х-х-ху… рмы поесть не хочешь ли? — вопросом на вопрос ответил он.
— И давно ты за мной следишь?
— Со вчерашнего дня.
Алатристе призадумался. Если это правда, у лейтенанта было времени в избытке, чтобы наглухо обложить заведение Барыги и вломиться туда с десятком стражников.
— Отчего же ты в одиночестве?
Салданья вновь помолчал, словно бы подыскивая слова.
— Я не по службе, — наконец проговорил он. — Частным образом.
Капитан оглядел широкоплечий приземистый силуэт.
— Пистолеты при тебе?
— Не все ль тебе равно? Я же тебя не спрашиваю, чем ты богат сегодня. Наше дело решим на шпагах.
Голос его звучал гнусаво — должно быть, сказывался сломанный нос. Алатристе счел вполне разумным, что лейтенант воспринимает как свое личное дело и его побег из кареты, и убитых стражников. Это в духе Салданьи — разобраться с обидчиком самому, с глазу на глаз.
— Сейчас не время, — ответил капитан.
На это альгвасил с расстановкой и тоном спокойного упрека ответил:
— Мне… кажется, Диего… ты забыл… с кем разговариваешь.
Поглядывая на то, как тускло мерцает перед ним полоска стали, Алатристе в нерешительности поднял было и вновь опустил свою шпагу.
— Не хочется мне с тобою драться. Как-никак представитель закона…
— Ничего, сегодня я не взял с собою жезл.
Алатристе в досаде прикусил губу: сбывались его худшие подозрения: дальше лезвия своей шпаги Салданья его не пропустит.
— Послушай, — предпринял он последнюю попытку. — Давай договоримся. Сейчас не могу… Мне предстоит сегодня одна очень важная встреча…
— А я на твои встречи плевать хотел. Плохо, что наша с тобой последняя встреча оборвалась на середине.
— Ну забудь ты про меня хоть на сегодня. Обещаю вернуться и все объяснить тебе.
— Засунь себе свои объяснения…
Алатристе со вздохом провел двумя пальцами по усам. Они с Салданьей слишком хорошо знали друг друга. Стало быть, делать нечего. Он стал в позицию, а лейтенант отступил на шаг. Было темно — клинки, однако, различить можно. Почти так же темно, меланхолически подумал Алатристе, как в ту ночь, когда этот самый Мартин Салданья, Себастьян Копонс, Лопе Бальбоа, он сам и еще пятьсот испанцев осенили себя крестным знамением, выскочили из траншеи и полезли по земляному валу на бастион «Конь» в Остенде. Вернулась половина.
— Ну,
Зазвенели, столкнувшись, лезвия шпаг. Алатристе знал, с кем имеет дело: они и воевали бок о бок и часто фехтовали в шутку на деревянных рапирах: Салданья был человек умелый — несуетлив да проворен. Капитан начал бурный натиск, надеясь первым же выпадом задеть его, но противник, чуть отступив, чтобы открыть себе пространство для маневра, немедленно провел ответный удар — простой и прямой. Теперь пришлось попятиться капитану, и стена, прежде прикрывавшая его, теперь мешала ему, сковывая движения. Кроме того, он на миг потерял из виду блеск вражеского клинка. Развернувшись на месте, он яростно рубанул наотмашь и тотчас увидел летящую сверху шпагу Салданьи. Отбил, отпрянул, мысленно выругался. Конечно, темнота уравнивает шансы и победа становится делом случая, но все же он, Алатристе, владеет шпагой лучше своего противника, и надо просто измотать его. Все дело в том, сколько времени для этого понадобится и не случится ли так, что вопреки намерению лейтенанта свести с ним счеты один на один, какой-нибудь патруль услышит шум схватки, и орава стражников поспешит на выручку своему начальнику.
— Любопытно, кому отдаст твоя вдова жезл альгвасила? — осведомился Алатристе, делая два шага назад, чтобы перевести дух и оторваться от противника.
Он знал, что Салданью вывести из равновесия невозможно, покуда не затронута его жена. Но если затронут — берегись. Злые языки утверждали, что и должность свою, и чин он получил благодаря тому, что жена была снисходительна к домогательствам неких третьих лиц, так что стоило лишь намекнуть на это, как бешенство застилало лейтенанту глаза. Надеюсь, думал Алатристе, так случится и на сей раз. Поудобней перехватив шпагу, он сделал финт, чуть отстранился — удостовериться, что его обидные слова произвели требуемое действие, — и отметил, что клинки столкнулись с особенной яростью. Стало быть, он на верном пути.
— Бедняжка, — продолжал он. — Воображаю, как она будет убиваться. Но траур ей пойдет, так что утешители найдутся…
Салданья промолчал, но задышал чаще, а когда его неистовый выпад не достиг цели, наткнувшись на подставленное лезвие, выругался сквозь зубы.
— Р-рогач, — спокойно сказал Алатристе и подождал.
Вот теперь сработало. Он не столько видел, сколько угадывал в темноте, руководствуясь высверком клинков и топотом, что противник потерял голову, а вместе с нею — и фехтовальный навык, и ослеплен злобой. А потому стал покрепче и, не препятствуя неистовому натиску Салданьи, дал ему выполнить половину маневра, а вслед за тем, почувствовав, что лейтенант должен приставить левую ногу, — развернул кисть так, что пальцы оказались снаружи, и сделал выпад.
Тотчас высвободил лезвие и, вытирая его полой плаща, смотрел, как оседает наземь размытая темнотой фигура. Спрятал шпагу в ножны и опустился на колени рядом с тем, что было мгновение назад его другом. Как ни странно и неведомо почему, он не испытывал ни угрызений совести, ни жалости. Только глубокую усталость и желание выматериться в полный голос. Ах, будь оно все проклято. Он навострил уши. Салданья дышал — слабо и неровно, но капитану не понравилось, что при каждом выдохе слышалось бульканье и едва уловимое посвистыванье. Значит, задето легкое. Нарвался, дурья башка…