Кавалер Золотой Звезды
Шрифт:
Слушая увещания Тимофея Ильича, Сергей почувствовал такую тупую боль в груди от обиды на отца, что он резко встал, надел фуражку и отошел к двери. Хотел крикнуть: «Вот уж этому никогда не бывать!» — и уйти, но сдержался. Стало жалко отца, не хотелось ссориться со стариком. Снова сел и сказал:
— Знаете что, батя, об этом я сейчас ничего вам не скажу… Надо мне осмотреться, подумать…
— И то правильно, — согласился отец. — Осмотрись, подумай. Лев Ильич подождет.
— А теперь мне надо идти к Савве Остроухову. Вчера его не застал, а повидаться нам нужно.
Сергей посмотрел на часы и вышел из хаты.
Возле станичного совета стоял газик. Тент на нем был снят, за рулем сидел белоголовый парень. Такую белую чуприну Сергей видел в день приезда в своем
— Чей газик?
— А по мне видно — чей, — ответил парень. — Такого белоголового шофера во всем крае не найдешь. Федор Лукич даже обижается на меня. «Невозможно, говорит, Ванюша, через твою голову появляться внезапно. Белеешь, как лебедь, а станичники издали увидят и кричат: «Посмотрите, к нам Федор Лукич едет!» А ты еще спрашиваешь!
Сергей рассмеялся и пошел в дом. Передняя комната с высокими раскрытыми настежь окнами была такой величины, что по ней впору гулять на коне. Вдоль стен стояли массивные, из дуба, скамейки с высокими спинками, до блеска вытертыми шубами и кофтами. Темно-серый, тоже из дуба, шкаф стоял не в углу, как обычно, а посреди комнаты: рядом с ним — стол, а за столом сидел широкоплечий мужчина с густой рыжей бородой. Был он похож на бугаятника из фермы — силач, которому ничего не стоит успокоить любого разгулявшегося быка… «Да ведь это же дядько Игнат», — подумал Сергей. Они поздоровались. Игнат многозначительно посмотрел на дверь с надписью: «Предстансовета С. Н. Остроухов» и сказал:
— Тише… Там Федор Лукич торзучит нашего Савву. Беда!
— За что же он его торзучит? — спросил Сергей, нарочно повторив местное словечко, которое означало: тому, о ком оно сказано, не легко.
Игнат еще раз посмотрел на дверь и прислушался.
— Ты нашего Савву знаешь, твой же одногодок. По молодости горячится, рвется вскачь, а горячиться, как я понимаю, не следует… Сказать по правде, за что Савву ругать? Хочет он, чтобы в станице была культурность и там разное строительство, — Игнат придвинул лежавшие на столе счеты и стал, для пущей убедительности, откладывать косточки. — Чи там скотные базы с окнами и на деревянных полах, чтобы коровы могли оправляться в такой чистый ярочек и пить воду из алюминиевой чашки, — это раз… Чи там электричество, чтобы в станице и ночью было, как днем, и чтобы при том освещении люди не спотыкались, идучи по улицам, — это два… Чи там раскинуты сады по всему степу — картина такая, как на выставке… А только, видать, тому не сбыться…
— Почему не сбыться?
— Район не велит… Нарушение.
В это время из-за дверей послышался голос Федора Лукича:
— Савва, ты к небу не взлетай, не взлетай, а держись за землю, как Антей. Понятно? А то день в день планируешь, а уборку спланировать не можешь. Сколько у тебя запланировано тягла в разрезе трех колхозов?
— Я говорю о будущем станицы, а вы меня тычете носом в тягло, — раздраженно возражал Савва. — Я не знаю, как жил Антей, а я не могу жить одним днем, понимаете, не могу!
— Эх, Савва, Савва, — горестно заговорил Федор Лукич, — славный ты казак, но когда же ты постареешь и ума наберешься! Нам не теория твоя нужна, а подготовка к уборке и хлебосдаче. Понятно? А ты мне толкуешь о будущем…
— Беда, — проговорил Игнат. — Пойди помири их, а то еще подерутся…
Сергей постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел в кабинет. Федор Лукич стоял у окна, в том же защитного цвета костюме, на боку висела полевая сумка из добротной кожи, с газырями для карандашей и с гнездом для компаса. Теперь Сергей мог рассмотреть его лицо. Было оно добродушное, не в меру мясистое, с крупным носом; губы толстые, как бы припухшие, особенно верхняя, на которой сидела родинка с пучочком волос, похожая на муху… Не хватало размашистых усов какого-нибудь буро-свинцового цвета, — казалось даже странным, почему Федор Лукич не украсил свое лицо такой важной деталью.
Савва Остроухов сидел за столом, на котором лежало расколотое стекло, а под ним пожелтевшие циркуляры с печатями и штампами. Увидев Сергея, он торопливо
Сергей не видел Савву почти пять лет, и за это время его друг так изменился, что трудно было узнать: плечи раздались, черты лица стали суровее; большие серые глаза смотрели зорче и пристальнее. Только ростом был он все такой же невысокий, коренастый… Вместе они росли, ходили в школу. И когда Савва, приглашая друга поехать с ним в поле, стал расхваливать выездных лошадей, которые, как он уверял, были не лошади, а настоящие птицы, Сергей невольно вспомнил детство, школу, ночное и подумал: «А ты, Савва, все такой же хвастунишка…» А Савва уже расхваливал тачанку, звонкий говор колес которой было слышно за десять верст. Потом заговорил об озимых посевах: «Скажу тебе, что это не пшеница, а настоящее Каспийское море…» Сергей снова улыбнулся и уже хотел было сказать, что не прочь прокатиться на лошадях-птицах и посмотреть пшеничное море, как вдруг послышался знакомый скрип сапог.
— Нет-нет, — сказал Федор Лукич, — на твоих птицах Сергей Тимофеевич еще покатается! Теперь же мы поедем на обыкновенном газике. — Он обратился к Сергею: — Я специально за тобой приехал и по пути заскочил к Савве… Не думал с ним спорить, а пришлось.
— О чем у вас спор? — спросил Сергей.
— Спор? — удивился Федор Лукич. — Разве я сказал, что мы спорили? Нет, был обыкновенный разговор о текущих делах… Ну, поедем, прокачу по Кубани!
От такого приглашения Сергей не мог отказаться, Федор Лукич любезно взял его под руку (сапоги заскрипели решительно) и повел к машине.
— Савва Нестерович! — крикнул он, усаживаясь. — А ты форсируй подготовку к уборке. В понедельник заслушаем на исполкоме. — Вытер платком, величиной с полотенце, мокрый лоб, красную шею и сказал шоферу:- А ну, белая голова, возьми курс на Краснокаменскую!
Ванюша хорошо знал дорогу на Краснокаменскую. Машина юркнула в тенистый переулок, точно в лесную просеку, на головы пассажиров градом посыпались недоспелые абрикосы, сзади закружилась пыль, и вскоре Верблюд-гора осталась позади…
Сразу же за горой открывалась равнина, а вдали чернел гребень гор, до половины скрытых сизым маревом… Чудесна была низменность в ярких красках лета! Сперва взор радовала толока — зеленый кушак вдоль посевов; затем тянулись бахчи — короткие серебристые плети арбузов еще не укрыли землю; темной стеной стояла лесозащитная полоса, а за ней, к самому подножью гор, растекалась бледная зелень кукурузы. Когда машина разрезала и толоку, и бахчи, и лесозащитную полосу, и кукурузу, а Федор Лукич крикнул: «Пшеница Буденного!», перед глазами вдруг встала светло-зеленая стена, и Сергея так поразил ее вид, что он даже приподнялся… Нет, нет, — это было не море! Как же можно сравнить эту светло-зеленую, с золотистым оттенком гладь с морем? Да, это было царство колосьев, вставших над землей такой густой щетиной остюков, что по ним можно было ходить, как по натянутому парусу! И колыхались они не от ветра, а оттого, что зерна в них уже наливались молочным соком, — чем дальше от дороги, тем сильнее волновались колосья, тем величественней были их изгибы, тем ярче блестели на солнце то вздымающиеся, то спадающие волны.
— Хлеб! — значительно произнес Федор Лукич. — Да ты посмотри во все стороны! Вот этим хлебом Савва и козыряет. Но это же посев буденновцев. А что у соседей?.. На это и приходится ему указывать. А он кипятится. Самонравный, как норовистый конь. Надо признаться: мы в том сами повинны. Избаловали. Парень способный, мы с ним и нянчились, как с малым дитем. Всю войну на броне держали, жалели. Когда мы были в эвакуации за Тереком, он просился в партизаны. Тоже не пустили. Так что пороху он не нюхал, винтовку в руках не держал, а тоже лезет в герои: дескать, тыл крепил!.. Придется тебе немножко сбить со своего друга тыловую спесь. Расскажи ему, как воевал, да так расскажи, чтобы понял, сколько пролилось крови на войне.