Кавалеры меняют дам
Шрифт:
Ныне же — в ту пору, о которой я завел речь, осенью сорок шестого года, — здесь размещается Литературный институт.
Я стою в этом скверике в зеленом кителе недавнего курсанта спецартшколы, с еще не споротыми петельками для погон на плечах, — стою среди таких же, как я, первокурсников, к именам и фамилиям которых лишь привыкаю: Володя Тендряков в гимнастерке, выгоревшей почти добела, будто именно в ней пришагал он сюда от стен Сталинграда; и еще один сталинградец, артиллерист Юрий Бондарев с тремя медалями «За отвагу»; моряки Григорий
Однако моим вниманием сейчас владеет отнюдь не круг новичков.
Завороженно, благоговейно провожаю я взглядом сторожилов особняка на Тверском бульваре.
Вот к подъезду торжественным шагом приближается высокий, джентельменски сухощавый, с седою головой, вскинутой на тонкой шее, наш профессор, читающий курс логики — Валентин Фердинандович Асмус. Именно его, философа, звездочета, изобразил в своем романе Юрий Нагибин под фамилией Гербета, того самого, которому Молотов подарил телескоп. Но сегодня он пришел в институт почему-то без телескопа, лишь старенький портфель в руке.
«Здравствуйте, профессор!», — почтительно кланяюсь я.
До звонка остается еще пяток минут, и я не бегу стремглав в аудиторию, а присматриваюсь теперь к студентам старших курсов, беседующих, порою хохочущих у крыльца.
Среди них выделяется статуарная девушка в бронзе южного загара, с волосами, не распатланными по плечам, а собранными в тугой пучок на затылке, со спокойными глазами и белозубой улыбкой...
Улыбка предназначена мне: она заметила, прочла немое восхищение на веснущатом мальчишеском лице первокурсника.
Я уже знаю, что эту девушку зовут Машей. Не Дашей, а именно Машей. Маша Асмус с четвертого курса. Поэтесса? Прозаик? Критик?.. Вот этого я покуда не знаю. Училась в каком-то другом институте, а потом перевелась в Литературный. Дочь профессора Асмуса, который только что взошел на крыльцо и скрылся в дверях. Впрочем, говорят, что она ему не дочь, а падчерица, но носит его фамилию: Маша Асмус... Асмус, а не Гербет, как выдумает впоследствии Юрий Нагибин, ничуть не озаботившись тем, что ее ненароком спутают с Аллой Гербер, какой кошмар.
Вокруг Маши толпятся самые лихие кавалеры Литературного института: читают ей стихи, рассказывают анекдоты, порют чушь.
Я выделяю взглядом среди этих молодцов самого видного, самого долговязого, самого плечистого: Виктор Ревунов с четвертого курса (в романе «Дафнис и Хлоя...» Нагибин сочинит ему фамилию Резунов, чтоб никто не догадался). Виктор Ревунов вселенски знаменит: его рассказы печатаются в «Огоньке», шутка ли — самый тиражный
И уже ни для кого не является тайной, что пышная красавица Маша Асмус отдает предпочтение среди прочих ухажеров именно Витьке Ревунову — ну, еще бы, с таким-то ростом, с рассказами в «Огоньке»! Говорят даже, что Ревунов отбил эту Машу у какого-то другого начинающего писателя, малоизвестного... да как же его? ах, да: Юрий Нагибин... но этот несчастный Нагибин учится не в нашем институте, а, вроде бы, в Институте кинематографии — ну, так ему и надо!..
Звенит звонок.
Пора на лекцию.
Подбегая к двери, я успеваю поздороваться с еще одной институтской знаменитостью, с еще одной красавицей. Она в защитной гимнастерке, перетянутой кожаной портупеей, с орденом Красной Звезды на груди. Это Юля Друнина, фронтовичка, санинструктор, поэтесса. Жена нашего студента, тоже поэта, Коли Старшинова, вот он стоит рядом с нею.
Юля уже знает меня, улыбается встречно, и мне это очень льстит. Я успеваю мысленно сопоставить (или зрительно зарифмовать, ведь я тоже пока еще пишу стихи) ее защитную гимнастерку с беззащитностью ее взгляда, ее улыбки...
Она еще не знает, что расстанется с Колей Старшиновым, что ее новым мужем станет киносценарист Алексей Каплер — Каплин из «Дафниса и Хлои», — который написал «Ленина в Октябре», а сейчас сидит в воркутинском лагере.
Она еще не знает, что он умрет раньше нее, оставив ей в удел одиночество; что ее изберут в Верховный Совет, но она уйдет оттуда, когда рухнет власть Советов; что запрется в гараже, включит мотор автомобиля на полный газ, оставив прощальные строки:
Весь мир превратился в пустыню,
Всё выжжено горем дотла.
Какой я счастливой доныне,
Какой я счастливой была!..
Нужно учесть, что время, о котором я веду речь — осень 1946 года, — оно, это время, покуда еще является не прошлым, а будущим, даже отдаленным будущим для обитателей дома творчества в Коктебеле, которых изобразил в стартовой главе своего романа Юрий Нагибин.
На том календаре пока еще зависло лето 1938 года.
Еще не завтра и не послезавтра грянет война, которая соберет свою смертельную жатву с этого муравейника. Она выметет отсюда беспечных поэтов и прозаиков, заставит их надеть армейские шинели, стать в строй, шаго-ом марш! — и не все вернутся домой из долгого похода.
Уйдет на войну и герой нашего романа, не названный полным именем и фамилией, а известный лишь под забавным прозвищем — Дафнис. Ему восемнадцать лет.
Но пока еще нет войны.
Наш Дафнис ужинает в коктебельской столовке, поглядывая в окошко на то, как вечернее солнце окунается в море.
...Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер: пожаром зари... Я сидел у окна в переполненном зале, где-то пели смычки о любви... Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко взор надменный...