Кавалькада

Саттертуэйт Уолтер

— Вашу жену? Отчего же?

— Моя жена еврейка. А Розенберг антисемит. Злостный антисемит. Он заявил, что моя жена, будучи еврейкой, губит мой разум, а посредством меня — и всю немецкую армию.

— Гитлер знал про статью?

— По моим источникам в Мюнхене, без его согласия в этой мерзкой газетенке ничто не может быть напечатано.

— Но Гитлер не знал, что вам все известно.

— Нет. — В глазах генерала вспыхнула холодная искра удовлетворения. — Он очень удивился, когда я упомянул о статье. — Он снова слегка улыбнулся.

Я

кивнул. Генерал позволил Гитлеру проделать весь этот путь из Мюнхена в Берлин, около пятисот километров, в надежде, что немецкая армия поддержит путч. А потом генерал решительно и не без удовольствия выбил почву у него из-под ног.

Генерал был не из тех, кого мне хотелось бы разочаровать.

— И что же сказал Гитлер? — поинтересовался я.

— Он все отрицал. Сказал, Розенберг опубликовал-де статью самовольно. А сам он, Гитлер, против евреев ничего не имеет. Конечно, он лгал. Я читал отзывы о его выступлениях. Самый отъявленный антисемит — играет на низменных чувствах низших слоев общества.

— Простите, генерал, — вмешался Пуци, — но порой необходимо сплачивать массы. Иногда…

Генерал повернулся к нему.

— Но не с помощью же нападок на мою жену.

— Генерал, — сказал я, — а что потом? После того как Гитлер заявил, что ничего не знает о статье.

— Какой-то идиот в него стрелял. Гитлер побежал и спрятался за дерево. Я попробовал определить, откуда стреляли.

— И что?

— Думаю, стреляли с южной стороны, с территории зоопарка. Я было двинулся в том направлении, но полковник фон Хиппель меня остановил. Мы уехали из Тиргартена все вместе. Позднее я говорил с полицией.

— Вам не приходило в голову, что стрелять могли в вас, а не в Гитлера?

Фон Зеект несколько мгновений смотрел на меня так, будто я вдруг начал говорить на каком-то непонятном языке. Затем улыбнулся.

— Я могу заявить без всякого тщеславия, господин Бомон, что если бы кто-то вздумал в меня стрелять, вся армия тут же поднялась бы в ружье. Они перерыли бы всю страну вдоль и поперек в поисках виновного.

Я кивнул. Наверное, приятно быть любимчиком всей армии.

— До этой встречи, — спросил я, — вы о ней кому-нибудь рассказывали?

— Я дал слово, что буду молчать.

— А ваш помощник, полковник фон Хиппель?

— И что?

— С ним можно побеседовать?

— Нет, нельзя. Он тоже дал слово. Его слова для меня вполне достаточно, и для вас, стало быть, тоже.

— У вас есть какие-нибудь предположения, кто мог стрелять?

— Никаких. — Он встал. — На этом закончим, господа. К сожалению, у меня много неотложных дел.

Когда мы сели в такси, я сказал Пуци:

— Вы знали о той статье?

— Нет. Я имею в виду, до встречи. Господин… — Он взглянул на водителя, которого от нас наглухо отделяло стекло. Но Пуци стеклу не доверял. — Один господин в Мюнхене рассказал мне о ней позже. Он был страшно зол на Розенберга. Просто места себе не находил от ярости.

— Генерал говорит,

он одобряет все, что печатается в газете.

— Это не так, Фил. Он слишком занят и не может проверять каждый номер. Он оставляет все это за Розенбергом. Разве не глупо было бы позволить оскорблять жену генерала, если он собирался просить его о том… — еще один взгляд на таксиста, — о чем собирался?

— Да уж, глупо как-то.

— Потом, послушайте, Фил, генерал сказал неправду. Будто, гм, тот господин спрятался за дерево. Он только забежал за дерево, чтобы достать свой «люгер», он хотел защитить себя и генерала.

— Он носит с собой «люгер»?

— Его жизнь в постоянной опасности, Фил.

— Но тогда, в Тиргартене, он так и не выстрелил.

— Он же не знал, куда стрелять.

— Ладно. Еще вопрос.

— Какой?

— Что это за история с евреями?

— О чем это вы?

— Почему этот Розенберг так на них ополчился? На пару с господином из Мюнхена?

— Да нет, Фил, речь идет не о евреях вообще. Существует немало замечательных евреев. Сотни, может, тысячи. Тут в университете есть один профессор, Альберт Эйнштейн, так он действительно прекрасный ученый. И очень знаменитый… Слыхали о нем?

— Да.

— Я даже как-то ужинал с ним в городе, мы здорово повеселились. Спорили, какое пиво лучше — мюнхенское или берлинское. — Пуци ухмыльнулся. — И знаете, что он сказал?

— Что же?

— Он сказал, что все относительно. — Пуци расхохотался громко и раскатисто. — Понятно?

— Да. Так что там насчет евреев?

— Не всех, Фил. Только спекулянтов. Еврейских капиталистов, евреев-банкиров. Они высасывают из Германии жизнь. Набивают свои карманы немецким золотом, в то время как простые немцы страдают. Вы же видели нищих, Фил. И проституток.

— И что, все банкиры — евреи? Капиталисты?

— Нет-нет, конечно, не все.

— Похоже, этот Розенберг их не различает. Я бы очень удивился, окажись жена генерала банкиршей.

— Ну, конечно, в партии есть антисемиты. И Розенберг один из них. Но большинство из нас люди благоразумные. — Пуци помахал большой рукой. — И потом, Фил, это не самое важное. Сейчас куда важнее; узнать, кто все-таки покушался на господина из Мюнхена. Так что теперь будем делать? Куда двинемся?

— Возьмем другое такси и поедем обратно в пансион, где жила Нэнси Грин.

— Но мы уже говорили с госпожой Шрёдер. Она же ничего не знает.

— А я и не собираюсь встречаться с госпожой Шрёдер.

— Тот сержант, — сказала госпожа Шрёдер, а Пуци перевел. — Ну, сержант Биберкопф, не велел мне ни с кем разговаривать, кроме него.

Она стояла в дверях своего дома, приоткрыв одну из них всего на пять-семь сантиметров, для безопасности. Слезы у нее высохли, но в бледном свете потолочной лампы она выглядела усталой и подавленной.

— Я все понимаю, госпожа Шрёдер, — сказал я. — Но мне все же хотелось бы побеседовать с господином Норрисом.