Кавалькада
Шрифт:
— Он пригласил меня на ужин завтра вечером. Фон Динезен. Я надеялась, что смогу узнать его получше.
— Уж извините, мисс Тернер. Нам нужно в Мюнхен.
— Да-да, конечно. — Она улыбнулась. — Как и звучавший вокруг смех, ее улыбка показалась мне натянутой. — Ладно, я позвоню ему завтра утром и скажу, что мы уезжаем, идет?
— Годится.
Она весело спросила:
— А как там генерал, с которым вы встречались сегодня?
— Там — глухо. Правда, у меня такое чувство, что, не будь жена генерала еврейкой, Гитлер наверняка заручился бы его поддержкой и организовал свой путч.
— Что вы хотите этим сказать?
И я рассказал ей про генерала фон Зеекта.
Теперь, когда мимо окон поезда мелькал немецкий сельский пейзаж с бесконечными полями, на фоне которого вдали, среди ярко-зеленых куп деревьев нет-нет да и возникали старенькие каменные фермерские постройки, она сидела напротив меня и все что-то писала. Временами тыльной стороной ладони мисс Тернер откидывала с лица темные волосы. Она была без очков. Похоже, для работы с чем-то на близком расстоянии она в них не нуждалась.
Вероятно, она почувствовала, что я за ней наблюдаю, потому что подняла голову и посмотрела на меня вопросительно. Без очков ее глаза казались совсем синими и довольно глубоко посаженными.
— В чем дело?
— Ни в чем, — ответил я. — Простите, я и не думал подсматривать. Просто интересно, кому вы все время пишете.
— Своей давней подруге. Учились вместе в школе, давным-давно, сто лет назад.
Сидевший слева от меня через пустое сиденье Пуци зевнул, выпрямил длинные руки и вытянул их вперед,
— Ах, — вздохнул он, — прекрасно вздремнул.
Он оглядел купе, улыбнулся мисс Тернер, взглянул в окно на проносившийся мимо сельский пейзаж, затем полез в карман, достал часы.
И взглянул на меня.
— Пять часов, — заметил он. — Самое время выпить пива, а?
Поезд в Хоф
Четверг
17 мая
Дорогая Евангелина!
Черт, черт, черт!
Мы с господином Б. и этим Ганфштенглем сидим в поезде, который мчится мимо мрачных немецких полей и лесов, унося меня безнадежно далеко от Берлина и от Эрика фон Динезена.
Я…
Только послушай. Какое же я чудовище! Какая безмозглая, эгоистичная корова! В Берлине убили девушку, а я сижу тут и все еще тоскую по Эрику фон Динезену.
Я ее не знала. Ту девушку. Мисс Грин.
Я говорила о ней с человеком, у которого она работала, с менеджером кабаре. Он долго и нудно сетовал на то, какая она, мол, упрямая, легкомысленная и неосторожная с мужчинами. При этом, однако же, он все время улыбался и тряс головой в веселом недоумении.
После разговора с ним она представлялась мне жизнерадостной, бойкой, чуточку экстравагантной, чуточку вздорной молодой англичанкой, живущей в чужой стране так, как ей заблагорассудится. Наверняка она и раздражала людей, и очаровывала, но, думаю, случись мне с ней познакомиться, я бы ей позавидовала. Но ее уже нет. Задушили. И мы даже не знаем — кто.
Мне следует пояснить замечание, которое я сделала в последнем письме. Торопясь закончить свою сагу, я намекнула, что Грета Мангейм, роскошная проститутка, сообщила мне имя англичанина, который собирался убить господина Гитлера. Так вот, человек этот и в самом деле англичанин, и ему действительно хотелось убить Гитлера, только я сильно сомневаюсь, что это он совершил покушение. Если он в чем-то и повинен, то, по-моему, только в пьяной болтовне.
Должна добавить, что Эрику этот порок, к счастью, совершенно чужд.
Господин Бомон настаивал, а по сути, даже приказал мне разузнать как можно больше о том, что известно Эрику. Я, как послушная подчиненная, пошла с ним вчера вечером в ресторан «Кемпински» и там под форель и салат начала свое дознание, завуалированное под непринужденную беседу.
— Когда вы впервые узнали о своем даре? — поинтересовалась я.
Эрик улыбнулся. Его улыбка может расплавить сердце любого человека, и не такого закаленного и не столь великолепно подготовленного, как я. Она исполнена грусти и боли. Обычно он улыбается только правой стороной рта, как будто на него давит какая-то физическая тяжесть. Улыбка редко озаряет его глаза. Они делаются мягче, но совсем не блестят.
— На войне, — ответил он.
— И как это случилось?
Он поднял одну темную бровь.
— Джейн, не может быть, чтобы вам хотелось слушать рассказы о войне.
— Мне интересно. — Я простодушно улыбнулась. (Долго тренировалась.) — Но если вам не хочется об этом говорить, я конечно же не стану вас принуждать.
Он откинулся на спинку стула. На нем снова был великолепно сшитый черный смокинг. На шее — безупречно повязанная белая бабочка. Несколько мгновений он смотрел на стол, играя своим бокалом шампанского — сдвигая его сантиметра на два то влево, то вправо. А потом посмотрел на меня с самым серьезным видом.
— Я воевал в Sturmbatallion. [33] Вам известно, что война на Западном фронте была в основном позиционной? И линия фронта не менялась порой месяцами?
— Да.
— Тут-то и нужен был Sturmbatallion. Ударные войска. Мы были специально обучены, и снаряжение у нас тоже было специальное. Ручные гранаты, пистолеты. Единой плотной группой мы должны были прорываться сквозь линию обороны врага и вихрем проноситься через его окопы. И таким образом — пробивать бреши для наступления регулярных войск.
— И вам это удавалось?
— Иногда да. — Он снова улыбнулся своей кривоватой улыбкой. — А иногда нет. Во время одной из таких вылазок меня ранили. Вот сюда. — Легким движением руки он коснулся головы сбоку. — Я ничего не помню. Только наш бросок через колючую проволоку, пальбу, а дальше — ничего.
Он отпил глоток шампанского.
— Мои товарищи вынесли меня в тыл. Очнулся я на койке в маленькой комнатенке с каменными стенами и единственным квадратным окошком. Рядом сидела женщина в белом. Стройная, с золотыми волосами, лет тридцати пяти.
Он посмотрел о сторону, как будто припоминая.
— Медсестра? — подсказала я.
Он повернулся ко мне.
— Я тоже так решил. Но тут она протянула руку и дотронулась до моего лба. Как только ее пальцы коснулись моей кожи… Я до сих пор ощущаю прохладу ее пальцев. Как только она меня коснулась, в моем сознании вдруг возникли видения. Но видения эти, Джейн, были не из моей жизни, а из ее. За долю секунды я узнал, что ее муж погиб в начале войны и что она хозяйка этого замка. Перед моим мысленным взором пробежали сцены, сотни сцен из ее жизни. Вот она совсем еще маленькой девочкой играет в одиночестве под яблоней, покрытой розовыми бутонами. Я увидел, как она в толпе танцует вальс в длинном, освещенном свечами зале, а стены там увешаны великолепными гобеленами.
Он снова пригубил шампанское.
— Как я уже сказал, все это привиделось мне за какое-то мгновение. Я узнал, как ее звали. Мари. Пока она гладила мой лоб, я произнес ее имя вслух: «Мари». Она, ясно, удивилась. Она была не робкого десятка, и я знал это так же хорошо, как и ее имя. И все же она испугалась. Откуда этот раненый немецкий солдат мог знать ее имя?!
— Она была француженка?
— Да. Наше подразделение расположилось в ее замке. Мы использовали его отчасти под полевой госпиталь. — Он взял бутылку шампанского, долил в мой бокал, наполнил свой и поставил бутылку на стол. — Потом я опять потерял сознание. А когда снова очнулся, ее рядом не было.
— Но затем вы, конечно же, снова с ней встретились?
— Чуть погодя, в тот же день. Она пришла с врачом, принесла поесть. Когда врач ушел, она стала меня кормить. Я был еще очень слаб. Пока я ел, мы оба молчали. Затем она отложила в сторону миску с ложкой и спросила, откуда я узнал, как ее зовут. «От вашего прикосновения», — сказал я. Мы говорили по-французски. «Я знаю все, — сказал я ей. — Когда вам было десять, у вас был пес, и звали его Пьер. В пятнадцать лет вы влюбились в мальчика, Жана. Мужа вашего звали Эмиль. Он умер в пятнадцатом году». Она не сводила с меня глаз. Наконец сказала: «Уму непостижимо». — «Да, мадам, — сказал я, — я и сам ничего не понимаю. Но это так».
Эрик улыбнулся мне, сунул руку в карман, достал часы и взглянул на время. (Похоже, ни один мужчина в Европе не в состоянии прожить без карманных часов, равно как и без того, чтобы регулярно ими любоваться.)
— Хотите знать, что было дальше?
— Да, конечно.
— Хорошо, только не здесь. Тут есть одно местечко — мне бы хотелось вам показать.
Мы вышли из ресторана и вскоре оказались в кабаре «Красная мельница», на редкость занюханном заведении, кишевшем ворами-карманниками, медвежатниками, грабителями и бандитами всех мастей, а также бездомными и нищими всех сортов. (Nat"urlich, [34] я пришла в восторг.) В одном грязном углу пара музыкантов, барабанщик с аккордеонистом, мужественно сражались с американским джазом, но чуть ли не на каждой ноте терпели поражение.
Под вторую бутылку «Дом Периньона» и свой мягкий баритон Эрик закончил рассказ.
Мари навещала его каждый день. Одно неизбежно вело к другому, и в конце концов они полюбили друг друга.
(Мой собственный опыт часто убеждал меня, что на подобную неизбежность не стоит полагаться. Я точно знаю: зачастую это «одно» ведет в бездонную пустоту. И свидетельство
Немного окрепнув, Эрик начал понимать, что его «дар» распространяется не только на Мари. Когда к нему прикасались, причем кто угодно — врач или санитар, — он тотчас же ощущал приток видений — сцен из жизни этого человека. Затем он понял, что ему достаточно просто настроиться на человека, на его мозг, как он сам выразился, чтобы увидеть связанные с ним образы без всякого физического контакта. Но никому, кроме Мари, он об этом не рассказывал.
Наконец он достаточно поправился, и его уже можно было переправить на дальнейшее лечение в Германию. Они с Мари поклялись встретиться после войны. Они писали друг другу каждую неделю, она — из замка, он — из госпиталя в Гамбурге. Вскоре заключили перемирие. Они договорились встретиться в Мюнхене. И с нетерпением отправились навстречу друг другу.
Ева, ты, как и я, уже наверняка начала, догадываться, чем все закончилось.
По пути в поезде, сидя в переполненном купе второго класса, он вдруг ощутил, как на него рушится стена мрака, леденящего душу горя, и совершенно четко увидел, что Мари мертва.
— А как она умерла? — спросила я.
— Ее убили. Коммунисты. Во время восстания. По приезде в Мюнхен я разыскал ее тело и отправил обратно, во Францию.
— Какая жалость!
Он улыбнулся своей болезненной улыбкой.
— Благодарю, Джейн. Это было давно.
— Но вы наверняка вспоминаете о ней и сейчас.
— Да, конечно. — Он наклонился вперед, протянул руку и положил ее на мою ладонь. — Но помните, я ее знал, и так хорошо, как только один человек может знать другого. Я знал, какая она смелая. И знаю, она бы хотела, чтобы я тоже был смелым и продолжал жить дальше. — Он слегка сжал мою руку и снова выпрямился, пробежав пальцами по моей руке, перед тем как ее убрать.
«Что же он увидел? — подумала я. — Прочитал ли мои мысли?»
— Это из-за Мари, — спросила я, — вы симпатизируете господину Гитлеру и его партии? — Я все еще ощущала на руке его прикосновение. И, как ни странно, на спине тоже, словно Эрик прикоснулся и к ней.
— Нет, — сказал он. — Даже не будь Мари вовсе, я бы все равно был против большевиков. Ведь они покушаются на все, что мне дорого.
— На что же, например?
— На Германию. На страну и ее народ. Вы слышали о Wandervogel?
— Нет.
— Это молодежное движение, возникло до войны. Не знаю, может, оно до сих пор существует. Я искренне надеюсь, что это так. В те времена в него вступали многие. Это было замечательно, Джейн. Быть в отряде мальчишек, идеалистов, собравшихся со всей страны, чтобы вместе разбивать в лесу лагеря, жечь костры. Под звездами рассказывать друг другу о Карле Великом, Барбароссе, тевтонских рыцарях. Мы учились сердцем чувствовать историю, свою причастность к ней. А еще — единение с землей и с духом, ее питающим, с народом, на ней живущим. Коммунисты же со своим доморощенным интернационализмом, который сводится к слепому подчинению Москве, могли все это уничтожить в мгновение ока.
По мне, так костры в лесу и рассказы о Карле Великом далеко не лучший способ времяпрепровождения. Но мужчины, даже самые благоразумные, обожают подобные развлечения под открытым небом, а Эрик рассказывал обо всем этом с таким воодушевлением!
Вдруг он улыбнулся. Но не сдержанной кривой улыбкой, а широкой, открытой и веселой.
— Любопытно, — сказал, он, — состоял ли сержант Биберкопф в Wandervogel?
— Вы беседовали с сержантом. Биберкопфом?
Так зовут одного сержанта из Берлинского полицейского управления, он занимается расследованием покушения на господина Гитлера.
— По телефону, — сказал он. — Завтра я пойду в полицейский участок и осмотрю винтовку, которую полиция, нашла в Тиргартене. Не забудьте поблагодарить от моего имени господина Бомона. По словам сержанта, это он предложил им показать мне винтовку.
А вот уже, Ева, и вокзал Хофа, и я уже вижу почтовый ящик. Во время пересадки на другой поезд побегу и опущу письмо. А позже напишу еще — расскажу подробнее про винтовку и про то, почему Эрику нужно держать ухо востро с сержантом Биберкопфом.
С любовью,
33
Штурмовой батальон.
34
Естественно (нем.).
Глава девятнадцатая
В Байрейт мы приехали в начале четвертого пополудни. Утром, еще в Берлине, Пуци разговаривал с Вагнерами по телефону, и нас втроем пригласили к шести часам на ужин. После того как мы сняли номера в железнодорожной гостинице, Пуци решил еще немного вздремнуть. Мисс Тернер предложила мне поиграть с ней на пару в туристов, я сказал, что такая мысль мне по душе, и мы вдвоем отправились прогуляться по городу.
Городок оказался не Бог весть какой большой, поэтому мы все осмотрели довольно быстро. Без двадцати шесть заехали за Пуци. А еще через десять минут мы уже шли втроем по дорожке к Ванфриду, дому Вагнеров. Посреди дорожки, в окружении низкого кустарника, на широком, плоском каменном постаменте стоял большой бронзовый бюст. По словам Пуци, то был король Людвиг II. [35] Он был дружен с Рихардом Вагнером.
35
Людвиг II (1825–1886) — баварский король.
Сам дом был неброский, трехэтажный, из желтого камня, с деревянной дверью посередине, широкой и высокой, с колоннами по бокам. Я дернул за шнур звонка.
Когда дверь приоткрылась — на полметра, я было решил, что за ней никого нет, пока не услышал тоненький детский голосок:
— Папа говорит, что сегодня я должна разговаривать по-английски.
Я глянул вниз и увидел маленькую светловолосую девочку лет шести в белом летнем платьице, смотревшую на меня во все глаза.
— Он говорит, вы не знаете немецкого.
— Кое-кто из нас знает, — сообщил ей я.
Девочка взглянула на меня с сомнением. И вслед за тем, будто решив меня проверить, протараторила что-то по-немецки.
Стоявшая рядом мисс Тернер протараторила что-то в ответ. Девчушка рассмеялась, и ее прелестные волосы, когда она тряхнула головой, рассыпались.
— Фриделинда! — Мужской голос, слегка недовольный. — Фриделинда, ты что там дразнишь гостей?
Дверь раскрылась пошире, и перед нами предстал мужчина с бокалом белого вина в руке. Лет пятидесяти с небольшим, невысокий, в изящных белых кожаных туфлях, сделанных на заказ, в длинных серых чулках поверх брюк для верховой езды, в белом пиджаке, белой рубашке и в маленькой накрахмаленной красной бабочке. Лицо розовое, гладко выбритое. Голова яйцевидной формы, на макушке два жиденьких пучка седых волос, напоминающих крылья бабочки, которая уселась там и тут же попала под струю ветра.
— Я Зигфрид Вагнер, — представился он. — Сын Мастера. — От него попахивало вином. — Господин Ганфштенгль, будьте добры, представьте своих спутников.
Пуци объяснил, кто из нас кто. Все были счастливы познакомиться друг с другом и объявили об этом во всеуслышание. Затем Зигфрид Вагнер повел нас через весь дом. Пройдя по широкому холлу с паркетным полом и потолком высотой в три этажа, мы вошли в просторную гостиную. В дальнем ее конце сквозь большой эркер виднелся зеленый сад. Девочка, Фриделинда, шла рядом с мисс Тернер и весело с нею о чем-то болтала.
— Нет, нет, нет, — сказал ей Вагнер и погрозил пальцем. — Сегодня никакого немецкого. Разговаривай по-английски.
— Папа, так ведь тетя же знает немецкий.
— Но другие-то не знают, дитя мое. Сегодня мы говорим только по-английски.
Девочка скорчила гримасу, которую он не заметил, потому что прикладывался к бокалу с вином. Потом он обратился к нам с Пуци и мисс Тернер.
— Идемте, идемте, — сказал он. — Все ждут в саду. Сегодня такой чудесный денек, грех не посидеть на свежем воздухе.
На траве вокруг фонтана уже расставили соломенные стулья, маленькие деревянные столики и один большой. На большом столе стояли бутылки с вином, бокалы и пивные кружки, сверкавшие на солнце. Вокруг столов сидели и стояли люди. Две горничные сновали с бутылками и кувшинами с пивом. Трое детишек, два мальчугана и девчушка лет трех, играли слева с какой-то женщиной — должно быть, гувернанткой. Фриделинда подбежала к ним и, бойко размахивая руками, принялась рассказывать, что она только что узнала.