Кавказ
Шрифт:
Теперь дорога стала понижаться, и мы снова очутились вровень с потоком.
Оставалось проехать еще шесть верст, а мы уже были в полном изнеможении, наши ноги до того замерзли, что мы их уже не чувствовали, со лба же катился пот.
Ветер усиливался, снег шел гуще. Надо было как можно скорее проехать этот перегон, — если бы в этом узком ущелье нас захватила метель, мы погибли бы.
Я первый предложил снова сесть в сани. Мы закутались в тулупы и заняли свои места. Два сопровождавшие нас горца уцепились за сани: мы оказывали им ту услугу, что ускоряли их путь, а они, в свою очередь, не давали нам опрокинуться.
Я закрыл глаза и предоставил себя случаю, — я сказал бы — провидению, если б считал себя настолько важной особой, чтобы
Иногда я открывал глаза, но ничего не видел, кроме беспредельного снежного покрывала, которое ветер будто стряхивал перед нами, и ревевшего в двух шагах от меня в стороне потока.
Наконец мне показалось, что я заметил свет.
— Станция? — спросил я.
— Нет, деревня Молит.
— А станция?
— В трех верстах.
Все представлялось фантастическим в эту ночь, даже самое расстояние. Мы выехали в полдень, совершили за три часа подъем, спускались пять часов, воображая, что делаем четыре мили в час, и все-таки не могли проехать тридцати верст, т. е. семь с половиной миль.
Мы направились на огонек, светивший в маленькой гостинице. Мы вошли туда, полумертвые от утомления и голода. К счастью, нам достали хлеба, нечто вроде солонины, в которой в другое время мы бы ни за что не почувствовали потребности, а теперь она показалась нам превосходной.
Разумеется, попутчики-горцы приняли участие в нашей трапезе. Все это мы запили несколькими кружками легкого мингрельского вина, которое не причиняет никакого вреда, и снова сели в сани, предварительно спросив: хороша ли дорога от деревни до станции?
— Превосходная, — отвечал хозяин.
Мы поехали, напутствуемые столь утешительным уверением. Но, увы! Шагов через сто двое из нас уже были в снегу, а третий в воде.
Мы решились пройти остаток дороги пешком и при страшной метели достигли станции. Еще одна верста, и мы не доехали бы до ночлега: вся гора, казалось, дрожала словно от землетрясения.
Два часа спустя приехал посланец от Тимофея с известием, что телега не могла даже попытаться переехать гору и что надо послать сани и быков, если хотим увидеть наши вещи и Тимофея. Я не столько сожалел о Тимофее, хотя, как раритет, ценил его по достоинству, но очень сожалел о вещах и потому велел сказать Тимофею, чтобы он не беспокоился и что на другой день к нему придут на помощь.
Глава LIV
Молит
Вещи из саней были перенесены в комнату станции. Крайне утомленные Муане и Григорий не имели даже сил сбросить свои тулупы на скамью и лечь, — они просто упали на чемоданы и заснули. Сопротивляясь усталости больше, чем они, я кое-как приготовил себе постель и прилег.
Всю ночь станционный дом, хотя и прочно построенный, дрожал от ветра, который, казалось, хотел сорвать его. Два раза я вставал и выходил к воротам — снег падал беспрерывно.
Наконец рассвело, если можно было назвать это рассветом. Я потребовал одного расторопного казака, который за рубль согласился отправиться в деревню, где мы накануне ужинали, чтобы нанять там лошадей или быков и послать их в Циппу.
Казак явился с тем усердием, какое всегда выказывают его товарищи с целью заработать рубль, но тут почему-то через час он воротился. Выяснилось, что ветер был так силен, что даже у него не было никакой возможности выполнить мое поручение.
В три часа Григорий сел на коня. Буря немного утихла. Он достиг селения и говорил с начальником, который обещал послать сани и быков, лишь только будет возможность. Мы положились на это обещание.
День прошел в ожидании.
К четырем часам прибыл на санях какой то имеретин; его сопровождали, как и всякого дворянина, как бы он беден ни был, два нукера. Я редко встречал красивее этого человека, с его белым тюрбаном. На нем был грузинский костюм с длинными рукавами, бешмет под архалуком, турецкий пояс, на котором висели шашка, кинжал и пистолеты, наконец, широкие панталоны из лезгинского сукна, всунутые в сапоги, доходившие до колен. Он ехал
Я заставил два раза повторить историю почтальона, не решающегося переехать реку, через которую обыкновенные проезжие, не вынуждаемые, как он, служебным долгом, переправились — с трудом, но без приключений. Только в России это делается.
Но вы спросите: как же письма, которые он везет, будут ли они доставлены?
Ну, их получат, когда почтальон оправится от страха [273] .
В этот раз кухня была с нами. Мы пригласили имеретина к ужину, но так как день был постный, он отказался. Он имел с собою немного соленой рыбы, от которой уделил мне часть, и я с удовольствием ее принял, — так братски она была мне предложена.
273
Хорошо говорить это французу, привыкшему ко всем удобствам Европе, — где все сделано для облегчения разного рода сообщений, где для этого приложены к делу громадные средства, предлагаемые наукой и изобретательностью человека. А Кавказ, о рельефе которого знают еще только понаслышке, по своей природе такое, что на каждом шагу создает неодолимые препятствия.
Прим. Н. Г. Берзенова.
Невероятна воздержанность этих разоренных помещиков — почти все они князья. Встретите такого князя где-нибудь в пути — он на коне, с соколом на плече, играет на мандолине, поет протяжную и печальную песню, за ним два живописно одетых нукера с великолепным оружием. У одного из нукеров в корзинке две или три соленые рыбы на постные дни, у другого соленая курица — на скоромные. Они останавливаются на почтовой станции и требуют себе чаю — обязательный здесь напиток, потом съедают втроем полрыбы или полкурицы, запивая вином из одного и того же стакана, и до следующего дня ничего уже не едят.
Прибыв к месту своего назначения, т. е. совершив тридцать или сорок миль за два дня, они издерживают всего пятьдесят копеек.
Наш имеретин не имел с собою сокола, но мандолина при нем была. Вечером, после обеда, когда мы услыхали звуки сего инструмента, мы отправились к имеретину под предлогом поблагодарить за рыбу и нашли его в углу комнаты, сидящим по-восточному на корточках, два его нукера полулежали возле него. Я ничего не видел прекраснее, грациознее и поэтичнее этой сцены.
Имеретин хотел встать, когда мы вошли, но мы не допустили до того. Он хотел отложить свою мандолину (видимо, чонгури — М. Б.) в сторону, но мы упросили его петь и играть. Все здешние напевы — это простые мелодии, медленные и печальные, но их можно часами слушать без утомления. Они убаюкивают вас, не усыпляя, и навевают грезы даже в состоянии абсолютного бодрствования. Я забыл сказать, что с Циппы мы были уже не в Грузии, а в Имеретии. Правда, Имеретия это тоже Грузия, но имеретинское наречие отличается от грузинского почти в такой же мере, в какой провинциальный говор от литературного французского языка. Имеретия некогда составляла часть Колхиды, история которой совпадает иногда с историей римлян, иногда с историей персов и почти всегда с историей грузин. Она была отделена, чтобы составлять часть царства Акбаров, — вид удела, принадлежавшего по праву наследнику грузинского престола, подобно тому, как герцогство Галльское принадлежит по праву наследнику английского престола, но с 1240 г. Имеретия стала независимой провинцией, которая имела своих царей, последним был Соломон Второй, умерший в Трапезу нде в 1819 году.