Кавказ
Шрифт:
Дорога становилась все более скверной.
Время шло.
Было уже пять часов дня. Через час должна была наступить ночь.
Иногда в поисках удобной дороги проводники взбирались на один из берегов и шли под деревьями, пешком, пуская вперед лошадей, которые, раздвигая собою ветви этого почти непроходимого леса, прокладывали им дорогу. Что касается меня, то хотя ноги мои совершенно онемели от холода, я продолжал следовать по той же дороге, к великому отчаянию моей лошади, которая всякий раз, как только лед ломался под ее ногами, пыталась пятиться в сторону, но тут она встречала гололедицу и падала.
Тогда
Эта пытка продолжалась целый час. Иногда, видя, что сани относительно легко идут там, где моя лошадь двигалась с трудом, я пытался сойти с нее и сесть в сани, но именно в ту минуту, когда я хотел уступить одному из таких желаний, сани опрокинулись и выбросили на самую середину ручья моего ямщика, который, как истинный сибарит, до меня решился на то, что я лишь замышлял сотворить.
Тем временем наступила ночь. Нечего и говорить, что темнота создала новые затруднения в нашем положении: дорога или, вернее, река, по ложу которой мы ехали, внушала моей лошади все больше и больше отвращения.
На правом берегу ручья я заметил вьючных лошадей, которые довольно спокойно пробирались в чаще леса, где они нашли себе тропу или сами прокладывали путь. Я думал, что самое лучшее — оставить сани на произвол судьбы, а самому примкнуть к каравану.
Я направил туда своего коня и после больших усилий очутился в лесу. Действительно, как я убедился на собственном опыте, дорога здесь была лучше, чем если б продолжать путь по дну ручья. Тут обнаружилось, что я постепенно удалялся от своих саней.
Велика важность, — подумал я, — с вещами прибудут на станцию одной дорогой, а я и остальной багаж прибудем по другой.
Увлеченный дорогой, я перестал обращать внимание на то, что звон почтового колокольчика становился все слабее и слабее, и наконец я вовсе перестал его слышать.
Прошло почти полчаса, и я, обрадованный переменой грунта и испытывая беспокойство лишь от ветвей, хлеставших меня по лицу, пустил лошадь на произвол судьбы, предавшись своим размышлениям. Наконец я решился спросить грузина, понимавшего по-французски, далеко ли мы от станции. Никто не отвечал мне; я повторил вопрос — в ответ то же самое молчание. Тогда в моей голове зародилось подозрение.
Я подошел к человеку, находившемуся возле меня, посмотрел на него со всем вниманием, на которое был способен, и убедился, что он не из наших проводников. Лошадь, которую он вел, имела поклажу мне абсолютно незнакомую.
— Губицкая? — спросил я его, показывая на дорогу, по которой мы ехали.
Человек засмеялся.
— Губицкая? — повторил я с тем же самым жестом.
Тогда он также повторил это слово и указал рукой в сторону, совершенно противоположную тому направлению, по которому мы следовали. Я мгновенно понял создавшуюся ситуацию и, признаюсь, дрожь пробежала по всему телу: ведь я покинул свои сани, пристал к чужому каравану и заблудился.
Я остановил коня и стал прислушиваться, надеясь услышать звон почтового колокольчика, но он терялся вдали, да я и сам не мог себе с уверенностью сказать, с какой стороны он слышался. Помимо того, направление, указанное мне как пункт расположения станции, было, насколько я мог судить, диаметрально
Но дорога могла сделать поворот. Я остановился в нерешительности, не зная что предпринять.
Положение было не из легких. Я затерялся в лесу, простирающемся на двадцать миль, без всякого следа почтовой дороги, не владея местным языком, на случай встречи кого-нибудь, кто мог бы мне показать ее, да притом, говоря по правде, всякая встреча могла быть для меня скорее опасной, чем спасительной.
К довершению всех моих бед в стране, где для того, чтобы обойти вокруг своего дома в восемь часов вечера, всякий берет ружье, я не имел с собою никакого оружия, кроме кинжала. Притом со мною были все мои деньги. Во Франции, в Фонтенбло или Компьенском лесу положение могло быть если не опасное, то по крайней мере неприятное, но в Имеретии, между Кутаисом и Мараном, оно было гораздо серьезнее.
Надо было решиться — и я, поворотив коня, поскакал по направлению, указанному незнакомцем, Я остановил своего коня, и в надежде, что сани недалеко, стал звать нашего проводника-грузина. Никто не отвечал мне, лес в своем огромном покрывале казался мертвецом, завернутым в саван.
Я утратил всякое представление о направлении, где могла находиться Губицкая.
Если бы со мной было ружье и двадцать пять патронов, то это было бы, во-первых, средством самозащиты, а во-вторых, способом дать о себе знать: люди, находящиеся при санях или при караване, не обнаружив меня с собою, поняли бы, что я заблудился, и тогда принялись бы меня искать. Ориентируясь на ружейные выстрелы, они рано или поздно нашли бы меня.
Я же не имел ружья.
Я пустил лошадь по совершенно неопределенному направлению: она повиновалась, хотя не было ни одного признака дороги. В течение получаса я ехал наугад. Мне казалось, что я все больше удалялся от цели, которой хотел достигнуть. Лес становился столь густым, что я ждал минуты, когда буду вынужден остановиться из-за невозможности сделать хотя бы один шаг вперед. Я поворотил коня, чтобы ехать назад.
Когда находишься в таком положении, полностью теряешь голову. Я поворотил направо, но мне почудилось, что лошадь как будто противится этому. В такой ситуации, когда оказываешься в тупике и чувствуешь свою несостоятельность, лучше всего полностью отдаться инстинкту лошади: нежелание животного мне повиноваться ясно показывало, что я шел по неверному пути.
Я остановил лошадь и стал размышлять. Результатом раздумий было следующее: моя лошадь — это старая кляча, привыкшая возить почту между Кутаисом и Губицкой. В Губицкой она ест овес и отдыхает два часа. Если дать лошади полную свободу, то она, по всей видимости, придет именно туда, где ее ожидают ужин и покой.
Очевидно, я не ошибся.
Выпустив из рук поводья, я дал лошади полную свободу.
Четверть часа спустя я очутился меж двух рядов деревьев, это уже было похоже на какую-то дорогу. К несчастью, было так темно, что несмотря на снежную белизну, я не мог различить никаких следов. Я слез с лошади и, крепко держась рукой за уздцы, наклонился к земле. Одного зрения тут было недостаточно, я припомнил все свои охотничьи навыки и уже стал различать на снегу двойной след: следы лошадей и следы санных полозьев. Но были ли эти лошади и эти сани теми самыми, которые я искал?