Кавказская война. Том 2. Ермоловское время
Шрифт:
Оставив Тарки, отрад одиннадцатого ноября двинулся на Параул, лежавший за горным перевалом, в черте мехтулинских владений. Короткие дни и невылазная грязь по дорогам, замедлявшая движение пушек, сделали то, что войска только к вечеру достигли подошвы высокого, довольно крутого хребта, называемого Аскорай, за которым начинались мехтулинские земли. Здесь, на самой границе, ожидал неприятель. Все возвышения, лежавшие кругом, были заняты лезгинами, число которых, как говорили лазутчики, простиралось до пятнадцати тысяч. Некоторые из свиты Ермолова заметили на вершине горы самого аварского хана, делавшего какие-то распоряжения. Едва войска подошли к подошве хребта, как горцы открыли огонь, и с вершины Талгинской горы посыпались на Ермолова самые дерзкие ругательства.
–
Солдаты, раздраженные дерзостью лезгин, рвались в бой, но Ермолов, обогнав отряд и окинув взором расположение горцев, приказал остановиться и варить кашу.
Незначительная перестрелка закончила день. Погода была ужасная. Солдаты, офицеры и даже многие из приближенных Ермолова роптали, осуждая его за бездействие. Главнокомандующий все слышал и молчал. Нужно сказать, что Ермолов постоянно употреблял все средства, чтобы ближе и короче узнавать своих офицеров. Он держал на походе всегда открытый стол, к которому каждый мог приходить и званый и незваный, и сам не стеснялся посещать офицерские кружки, вступая в фамильярные и дружеские разговоры со своими подчиненными. “И в этот самый вечер,– как рассказывает Граматин, впоследствии известный кавказский генерал, тогда в экспедиции бывший еще молодым офицером,– Ермолов, закутавшись в бурку, по обыкновению направился было к одному из офицерских костров. Вокруг огня сидели кабардинцы. Это был бивуак храбрейшего полка, который сам Ермолов называл “десятым легионом” (десятый легион войск римских славился, как известно, своими доблестями). Ермолов знал в этом полку поименно не только всех офицеров, но и большую часть унтер-офицеров и даже солдат. Подходя к костру, он услышал густой бас штабс-капитана Гогниева, который самыми неприличными, отборными словами ругал его за медленность. Большая часть офицеров соглашалась с мнением Гогниева. Ермолов постоял, послушал и, незамеченный, вернулся, не сказав ни слова”.
Между тем горцы, уверенные, что отряд не решался атаковать их сильную позицию, еще с большей наглостью стали посылать в русский лагерь и брань и пули, которые долетали по временам до палатки самого Ермолова. Но он приказал не отвечать на выстрелы. Лежа на бурке, главнокомандующий хладнокровно угощал офицеров походной закуской, и когда ему напоминали о горцах, он небрежно говорил: “Пусть себе тешатся!”...
А ночь спустилась на окрестность темная, холодная, ненастная. Все горы осветились неприятельскими кострами, и долго еще оттуда невнятно доносились по ветру до русского стана ликования и песни неприятеля. Но мало-помалу в обоих лагерях все стихло и заснуло. Не спал только Ермолов.
Он говорит в своих записках, что предвидел возможность огромной потери при штурме этой, действительно сильной позиции, так как и без того трудные всходы на гору были все перекопаны и заняты многочисленным неприятелем. Об отступлении не могло быть и речи. В первый раз появились в этой стране русские войска и притом с главнокомандующим на челе: весь Дагестан с напряженным вниманием следил за событиями, и малейшая неудача повлекла бы для русских неисчислимые бедствия. Тогда все дагестанские народы встали бы как один человек, даже шамхальство могло быть увлечено общим потоком, и русские войска очутились бы окруженными...
Оставалось единственное средство – обойти неприятеля с фланга. Один из проводников, старый туземец, отлично знавший окрестные места, объяснил Ермолову, что в четырех верстах от русского лагеря есть дорога на горы, но такая трудная, что ее забросили даже сами туземцы, почему вероятно она и теперь совершенно не охраняется горцами. “Если русские солдаты могут пройти по такой дороге,– говорил проводник,– то я берусь вывести их незаметно прямо в тыл неприятелю”. Был уже одиннадцатый час ночи. Ермолов потребовал к себе известного майора Швецова, незадолго перед тем вырученного им из плена, приказал ему взять второй батальон Кабардинского полка, с двумя орудиями, и подняться обходными тропами на гору по указанию проводника,
– Только смотри, брат,– сказал ему Ермолов,– чтобы не было ни единого выстрела; встретишь где неприятельский караул – уложи его штыками, а когда будешь на вершине горы – дай сигнал, мы тебя поддержим.
Швецов готовился было уйти, но Ермолов остановил его.
– Да помни,– прибавил он,– оттуда тебе нет дороги назад. Я должен найти тебя на горе живым или мертвым.
Швецов поднял и вывел из лагеря свой батальон так тихо, что даже солдаты соседних частей не заметили движения Кабардинцев. Штабс-капитан Гогниев повел свою роту в авангарде.
В ночном безмолвии разыгралась буря, и страшный вой ветра, заглушавший всякий звук, покровительствовал скрытному движению отряда. На горах догорали костры, то вспыхивавшие, то снова потухавшие, и люди спали. Но Ермолов, желая еще более отвлечь внимание неприятеля, приказал сторожевой цепи завязать перестрелку. Выстрелы всполошили горцев, они принялись отвечать, и ружейный огонь не прекращался уже до самого утра. А Швецов между тем поднялся на гору и, незаметно пробравшись по густому лесу, подошел с наветренной стороны вплоть к неприятельским караулам. Солдаты могли видеть, как лезгины, под охраной дремавшей стражи, беспечно спали у своих потухавших костров. Батальон приготовился к нападению. И вот вдруг в предрассветной мгле грянула пушка, загрохотали барабаны, загремело “Ура!”, и Кабардинцы стремительно ударили на неприятеля. Нападение было так неожиданно, что многие из горцев погибли под штыками прежде, чем успели проснуться; остальные в ужасе бежали врассыпную, кто в чем был: кто спал в одежде, тот бежал без оружия; кто захватил оружие, тот бежал без одежды. Дорогу охранял брат аварского хана, Хассан дженгутайский, и солдаты видели его впереди бегущих. В самое короткое время неприятель исчез, и батальон твердой ногою стал на вершине горы.
При первом выстреле Швецова весь русский лагерь поднялся на ноги. Свободный батальон из рот Троицкого и восьмого егерского полков бегом был двинут на поддержку Швецова. Но помощь оказалась уже излишней: гора занята была одними Кабардинцами.
Весь день войска поднимались на гору, таща за собою обозы и пушки. Только к вечеру выбрались они на плато и заняли позицию, на которой за день перед тем стояли лезгины. Ермолов благодарил солдат и приказал дать им двойную порцию водки. Около него собрался обычный кружок офицеров.
– Вот вам, господа, урок, как должно беречь русскую кровь,– сказал Ермолов.– По-вашему, надо бы было вчера положить здесь несколько сот русских солдат... А для чего?
Для того, чтобы занять эту гору?.. Но вот мы достигли того же самого и не потеряли ни одного человека.
Ермолов вызвал вперед штабс-капитана Гогниева.
– Спасибо, Гогниев! – сказал он.– Ты с ротой первый вошел на завалы, могу тебя поздравить с Владимирским крестом. Только смотри, брат, не ругайся так, как вчера ночью меня ругал.
Понятно, что офицеры и солдаты боготворили Ермолова.
На следующий день войска спустились в Параул – большое селение, где жил аварский хан, когда еще был простым мехтулинским беком. Селение было пусто, жители разбежались, и потому все имущество их отдано было войскам на разграбление. Отдохнув в Парауле, отряд двинулся дальше, к Большому Дженгутаю – резиденции мехтулинских ханов. Тогдашний хан по имени Хассан был человек уже не молодой, отличавшийся суровой ненавистью к русским и пользовавшийся за то особым уважением населения. Столица его чрезвычайно живописно раскидывалась на крутом возвышении, по самой середине которого стоял ханский дворец, имевший вид рыцарского замка и отличавшийся от прочих строений величиною и узкими стрельчатыми окнами, пробитыми в наружную сторону; это был первый шаг к цивилизации в этих странах, где окна всегда выходили на двор.