Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг.
Шрифт:
– И был истинным героем! – воскликнул Аббас-Мирза.– Он защищался до самой последней крайности. А вы, как всемирные завоеватели, вы хотите захватить все и требуете от нас и областей, и денег...
– При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами,– говорил Грибоедов,– мы отдаляем наши пределы, и вместе с тем и неприятеля, который отважился переступить их. Вот почему в настоящем случае требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги также есть род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за причиненные убытки. Требуя денег, мы только лишаем неприятеля способность вредить нам долгое время.
Слова эти показались Аббас-Мирзе весьма неприятными. Но по крайней мере,– замечает Грибоедов,– при будущих переговорах
Затем, подозвав к себе Грибоедова как можно ближе и почти говоря с ним на ухо, Аббас-Мирза начал расспрашивать о степени власти, которой обеспечен Паскевич.
– Есть два рода главнокомандующих,– говорил он,– одни на все уполномоченные, другие с правами ограниченными. Какая же власть Паскевича?
– Большая,– отвечал Грибоедов.– Но чем она больше, тем больше лежит на нем и ответственности. У нас одна господствующая воля – воля самого императора, от которой никто уклониться не может, каком бы властью облечен ни был; условия мира начертаны волей государя, главнокомандующий – только ее исполнитель.
– У нас тоже не одна воля,– возразил на это Аббас-Мирза. – В Петербурге говорят одно, Ермолов другое. У нас был Муджтехид для мусульман; вы, для возбуждения против нас армян, тоже выписали в Эчмиадзин христианского халифа Нерсеса...
Высказав это, Аббас-Мирза быстро перешел к другим соображениям и стал домогаться перемирия, а вместе с тем права самому поехать в Петербург или послать туда своего старшего сына.
– Мы оскорбили великого государя,– говорит он,– и мы же будем просить у него прощения... Мы будем целовать трон его... Он во всем властен, но он великодушен. Захочет областей, денег – и деньги и весь Азербайджан, и самого себя отдам ему в жертву, но этим чистосердечным поступком приобрету приязнь и покровительство императора.
Грибоедов дал понять принцу, что Паскевич, при данных обстоятельствах, не вправе дать ему или его сыну пропуск в Санкт-Петербург; что даже в обыкновенное время международными приличиями требуется на это предварительное разрешение самого государя, что вообще намерение принца гораздо удобнее было бы исполнить в прошлом году, во время коронации императора, когда шах-заде предпочел взяться за оружие... И Грибоедов не скрыт, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзой.
Все эти возражения не повели, однако, ни к чему. Аббас-Мирза тотчас принялся рассчитывать, как скоро может быть ответ из Петербурга, требовал от Грибоедова ручательства, что государь допустит его к себе, просил его стараться об этом перед Паскевичем, а самого Паскевича ходатайствовать за него в Петербурге. “Способ трактовать,– замечает по этому поводу Грибоедов,– исключительно свойственный одним персиянам, которые разговор о деле государственном внезапно обращают в дружескую, гаремную беседу и поручают хлопотать в их пользу чиновнику воюющей с ними державы как доброму их приятелю...”
После шестичасовой беседы Грибоедов возвратился, наконец, домой и ночью занялся составлением условий перемирия. На следующий день утром его посетил Мирзад-Мамед-Али, доверенное лицо наследника. Грибоедов воспользовался этим, чтобы высказать то, чего вчера не мог сказать самому шах-заде по той причине, что ни минуты не оставался с ним наедине. Грибоедов повел речь о будущей незавидной судьбе наследного принца, о ничтожной роли, которая предстоит ему среди его братьев, когда Азербайджан, удел, пожалованный ему шахом, перейдет в русские руки. “Бедствия, которые постигнут тогда Персию,– говорил Грибоедов,– всецело падут на принца, и средство выйти из этого положения одно – заключить возможно скорее мир, а пока принять те условия перемирия, которые ему предложат”. Эти условия должны были рассматриваться вечером, но Грибоедов внезапно заболел и слег в постель со всеми признаками горячки – действие губительного местного климата, ртуть в термометре в полдень возвышалась до сорока градусов, а к ночи падала до восьми градусов Реомюра.
Аббас-Мирза
Грибоедов еще был в постели, когда Мирза-Мамед-Али вручил ему этот проект перемирия. Статьи об оставлении Эчмиадзина и Нахичеванской области он тотчас же вычеркнул. Персияне не прекословили, но, за всем тем, в этот день ничего не было окончено.
24 числа переговоры возобновились. “И я,– рассказывает Грибоедов,– в течение целого дня должен был выдерживать диалектику XIII столетия”. Возвращались к предложениям, о которых накануне уже условились. Главное разногласие вытекало из того, что персияне требовали перемирия на целые десять месяцев. Напрасно Грибоедов старался разъяснить им, что перемирие, заключенное на столь продолжительный срок, есть тот же мир, что русский главнокомандующий, оставленный среди своего победного шествия внутрь персидской монархии, потеряет время и все плоды, приобретенные оружием. Мирза-Мамед сам хорошо понимал всю несообразность этих требований и наконец, откровенно сказал, что они необходимы для удаления из Хоя шаха и его двора, от которых обнищала вся провинция. Грибоедов дал ему почувствовать, что подобные соображения имеют смысл только для них, но что русским, когда они одержали уже серьезные успехи, необходимо позаботиться о своих собственных выгодах.
“Мы не имеем надобности в прекращении военных действий,– говорил Грибоедов.– Мысль об этом принадлежит шах-заде. Я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено. Вольны принять их или нет, но мой усердный совет, чтобы успокоить край и особу шаха в его преклонных летах, да наконец для собственной безопасности и Аббаса-Мирзы,– принять просто мир, который даруется им на известных условиях”. Говорили очень долго. Наконец Грибоедов подействовал на персиян той мыслью, что если Россия завладеет Азербайджаном, то обеспечит независимость этой обширной области со стороны Персии и на десять фарсахов не позволит никому селиться около ее границы. “Охранять же эти границы,– говорил он,– будут двадцать тысяч милиции, образованной из народа, известного духом неудовольствия против нынешнего правительства. Нам стоит только поддержать этот дух, и мы навсегда прекратим политические сношения с Персией, как с государством, не соблюдающим трактатов; мы так же будем мало знать ее, как знаем теперь афганцев и прочие отдаленные народы глубокой Азии. Этот план у нас очень известен и полагается весьма реальным, но к исполнению его приступят только в самой крайности, когда персияне, упорствуя, продлят войну, ими самими начатую. Скажите от меня шах-заде, что лучше принять условия, покуда их делают”.
Грибоедов говорил все это спокойно, более в виде рассуждения, чем угрозы. По-видимому, слова его подействовали, по крайней мере, на следующий день, 25 июля, Аббас-Мирза назначил ему новую аудиенцию. На этот раз он принял его, окруженный уже важнейшими сановниками, между которыми Грибоедов заметил Аллаяр-хана, Али-Наги-Мирзу, предводителя карапапахов, и самого Гассан-хана, ярого противника всякого сближения с русскими,– он только что возвратился тогда от шаха, куда ездил просить денег и войска для защиты Эриванской области. Несмотря на это присутствие в совете лиц, явно враждебных русским интересам, Грибоедов думал, что условия России при этой последней аудиенции, в присутствии стольких важных свидетелей, будут наконец или приняты, или торжественно отвергнуты. Вышло, однако, опять ни то, ни другое. Тон принца был самый униженный, но в то же время он настаивал на перемирии на десять месяцев, и не отступал от любимой своей мысли – самому или через сына прибегнуть к великодушию русского императора.