Кавказское сафари Иосифа Сталина
Шрифт:
«Не становись слишком близко к огню, — сгоришь, не становись далеко, — заме-рзнешь, выбирай середину, — нагреешься!»… «Вы стояли слишком близко к трону, — вот и сгорели, а я замерз, потому что был слишком далеко» (Лютфи, хоть и был родным братом Сарие, никогда не переступал порог ее дома).
«Да, но ведь Хакки*… как раз он был не очень близко, не очень далеко, тем не менее, пострадал!»
«Всем известно, что Хакки — старый член партии и в годы подполья актив-но помогал Нестору».
Но в этот момент, вероятно, раздался сухой кашель следователя. Он прозвучал сигналом к обговоренному наступлению. Им и так слишком многое позволили сказать.
«Ты могла бы несколько
«Каким образом?»
«Тебе следует пожертвовать именем Нестора! Уже давно все его родственни-ки, друзья, наконец, вся Абхазия отказались от него…».
…Неужели ей одной дано было понять, что даже если бы она отказалась от Не-стора, предала бы его имя ради жизни братьев, их ни в коем случае не пощади-ли бы. И эта уверенность вселила в сердце необычайную силу сопротивления злу и умение молча переносить страдания. Ведь недаром говорят: отнять наде-жду у порока, значит дать оружие добродетели!..
«Сарие, сестра моя!», — взмолился несчастный Лютфи. Он уже потерял равно-весие, он открыл все свои карты.
И вдруг холодный как лед голос Сарие пронзил его сердце: «Прочь! Ты не Лютфи! Он был слишком честным для такой грязной роли!»…
Решением тройки НКВД Грузинской ССР, Лютфи был расстрелян 14 июня 1938 года…
К концу 37-го все братья были арестованы. Только я оставался на свободе. Но решил покинуть Сухуми и переехать к маме. Кстати, она была насильственно переселена из собственного дома в маленький старый сарай. А наш родовой дом заняли какие-то люди, черт знает, откуда приехавшие в город и смотрев-шие на меня и маму с презрением.
Наши мучения на призрачной свободе усугублялись тем, что родственни-ки, за исключением двоюродных сестер, живших по соседству, остерегались нас, знакомые — раззнакомились, а чиновники, как только узнавали из анкет об истории семьи, в лучшем случае показывали на дверь.
Тот, кто сказал, что страх приносит мудрость, либо никакого представления не имел о страхе, либо не ведал, что такое мудрость. Я имею полное право так говорить, потому что за время жизни в сарае пережил такие мучения от пос-тоянного ожидания ареста, однако не только не прибавилось во мне мудрости, а напротив, я перестал нормально мыслить. И клянусь Аллахом, что впервые свободно вздохнул только тогда, когда очутился в душной камере внутренней тюрьмы НКВД. Но до этого…
Каждый посторонний вызывал во мне чувство тревоги. И я задними двора-ми убегал к двоюродным сестрам, — единственным родственницам, которые пре-доставляли убежище. Но однажды я не успел. Мама готовила любимое блю-до, мне удалось достать немного вина, и я отвлекся. Или устал. Устал жда-ть, бояться.
Они пришли незаметно. Как дикие кошки пробрались к двери и постучали. О том, чтобы не открыть, не могло быть и речи. Кто-нибудь из соседей мог нас-тучать, что я дома, то есть в сарае. Обязательно бы настучал. Они бы сломали дверь, напугали мать, и кроме побоев и сердечного удара у матери, ничего из этого не вышло бы.
Одного из чекистов, Отари Пхакадзе, я запомню навсегда: в 54-ом, когда я окончательно вернусь домой (а был еще и второй срок), этот негодяй предло-жит мне стать сексотом.* «Он меня посадил, но прошли годы, все изменилось, мы можем стать друзьями!». Пятнадцать лет тюрем, лагерей и ссылок, в при-нципе, дают человеку единственное преимущество. Они позволяют посылать к чертовой матери сволочей, подобных Пхакадзе.
Я уже сказал, что был и второй срок. В 1947 году мне удалось вернуть-ся домой, — с «волчьим билетом», без права на жительство. Кое-как
А подставил меня родственник. Этого человека уже давно нет в живых, от-того и не хочется называть его имени. Был жаркий, летний день, страшно му-чила жажда и я решил сходить за лимонадом в лавочку Александрэ. Внезапно, как снег на голову, свалился этот родственник. Мама сказала, что он не был у нас целую вечность. Его удивило, что я иду за холодным лимонадом, будто мы встретились зимой; он нес вздор, в общем, плохо справлялся с ролью, ви-димо был еще неопытным стукачом. Но задержать меня сумел. И вдруг при-шли они. Чекисты ходили тогда парами, как в классических фильмах о тай-ной полиции, но по случаю лета — без плащей. И странно, что один из них все-гда говорил с армянским акцентом…
На следующий день после первого ареста, то есть 15 июля 1939 года, я был отправлен в Сухуми, где разыгралась трагедия семьи Лакоба.
Меня посадили вместе с крестьянином по фамилии Агрба. От него я полу-чил первые сведения о том, что творилось в Абхазии. Причиной же его ареста было элементарное гостеприимство. Он приютил на ночь односельчанина, ко-торого несправедливо объявили абреком.** Однажды ночью Агрба вызвали на допрос. А привели, то есть приволокли, лишь под утро; избитого до полусмер-ти. И бросили, как ненужную вещь. «Меня колотили шомполами», — задыхаясь, признался он. Я никогда не забуду слов этого крестьянина: «Ты человек обра-зованный, тебя они не посмеют тронуть»…
Однако через десять дней настала моя очередь…
В большом кабинете наркома внутренних дел Абхазии Варлама Какучая на-ходились еще двое: начальник следственного отдела Калинин и заместитель наркома Гагуа. Этот Какучая начинал свою грязную карьеру в Зугдиди, где прославился «фирменными» пытками. Он, в частности, заставлял арестованных несколько часов кряду стоять на холоде, надев им на шеи покрышки от грузо-вых автомобилей. Подражая своему учителю Лаврентию Берия, он держал на роскошно обставленной квартире молоденьких домработниц. Потом Какучая перевели во Владикавказ. Первое время, пользуясь своим одиночеством, буду-щий нарком ВД Абхазии каждый вечер устраивал у себя на квартире оргии. Но когда в столицу северной Осетии переехала семья Варлама, ему пришлось несколько охладить донжуанский пыл. Тогда Какучая переводит из камеры предварительного заключения во внутреннюю тюрьму НКВД девицу по фа-милии Кюрс, которая подозревается в убийстве родной тети. Труп тети по приказу Какучая тайно предают земле, а Варлам целый месяц наслаждается с арестанткой у себя в кабинете. Но вести о «тюремном романе» просачивают-ся и сквозь толстые стены НКВД. И Какучая ничего не остается, как изба-виться от любовницы. Он быстро сфабриковал ей политическую статью, и Кюрс расстреляли в подвале владикавказской каталажки.
Уже после двадцатого съезда партии, на тбилисском судебном процессе Вар-лам Какучая будет осужден на десять лет лагерей.
Калинин дослужится до чина генерала и должности начальника следст-венного отдела НКВД Грузии, уйдет в отставку, пожелает уехать на родину, в Россию, но отдаст дьяволу душу на платформе Тбилисского железнодорож-ного вокзала.
Гагуа будет уличен в 1948 году в мошенничестве и покончит жизнь самоу-бийством прямо на партсобрании.
Но пока верзила Калинин стоит в кабинете наркома и смотрит на меня с ус-мешкой. А Гагуа, — высокий брюнет с орлиным взглядом, — держит в руке то-лстую веревку, опуская ее в ведро с водой.