Казачий разъезд
Шрифт:
Луке гетман сказал, что теперь его мучит не только бессонница, но другая, ранее неведомая ему болезнь. Он как бы все время видит сам себя со стороны — и когда с королем беседует, и когда один сидит в комнате. Когда же ненадолго засыпает, то тоже видит сны про самого себя — то будто его на казнь в Глухове ведут, то Мария Кочубеева является ему здоровой, веселой, с веткой цветущей вишни в левой руке. А когда целует она гетмана, то на губах он чувствует терпковатый вкус уже спелой вишни…
— Не от нас все это! — покачал головой Лука. — Сны от бога. Одначе зелье дам вам сегодня крепкое, чтоб сон настоящий сморил.
Вправду,
— Орлик! — громко крикнул он. — орлик! Они приехали?
— Кто? — вбежал из соседней комнаты генеральный писарь. — О ком ты?
— Василий и Мария.
— Василия что-то не видно. А кто такая Мария?
Мазепа махнул рукой:
— Я так и знал…
Прощание
Они ехали по узкой дороге, скользкой, укатанной и такой твердой, будто она была покрыта не снегом, а белым камнем.
Низко над деревьями висела большая кровавая луна. Казалось странным, что свет ее все же был желтым, а не красным.
Время от времени лошади сбивались с шага, наступая на замерзших, уже покрытых ледяной коркой птиц. Такой холодной зимы не помнили даже столетние старцы. Недавний ураган смел с деревьев снег. И теперь черные голые ветви их казались воздетыми в мольбе к небу гигантскими руками. Земля просила о пощаде.
— Может быть, надо ехать лесом? Не ровен час, наткнемся на шведов.
— Вряд ли. В такой холод никто и носа на улицу не кажет. За сто верст вокруг ни души.
Дальше ехали молча. Василий все еще грезил.
Вечер они провели в натопленной до духоты хате, где остановилась панна Мария. Хозяйка (ее муж еще месяц назад ушел в Стародуб, к Скоропадскому) достала из подвала соленое мясо, хлеб и яйца — все, что удалось сберечь после недавнего шведского грабежа. Принесла и два полушубка. Кони стояли в сарае у соседа. Он пообещал нарезать мешковины, чтобы сделать потеплее попоны. Пока лошадь на ходу, она не замерзает, но лишь станет — покрывается ледяной корой.
Хозяйка вскоре ушла и погасила огонь, хотя эта предосторожность была излишней. Все равно в лунную ночь хорошо виден дым топящейся печи, выдающий жилье.
Мария и Василий сидели в полутьме. Лишь блики огня из топки печи тускло и неровно освещали убогую комнату со столом, двумя табуретами и деревянным лежаком.
— Мазепа не хватится тебя?
— До утра — нет. А к рассвету мы будем уже далеко.
— Он мог послать кого-то следить за тобой.
— Мне кажется, что он о многом догадывается, но решил не вмешиваться… Хватит о Мазепе. Спой мне что-нибудь.
— Разбудим хозяйку.
— Она все равно не спит.
Голос Марии всегда вызывал у Василия необъяснимое ощущение сна наяву. Он представлял, будто окунается в теплую бархатную воду. И не плывет, а лежит на поверхности этой быстро текущей воды, которая ласкает тело, баюкает, нежит. Пела Мария балладу о дружбе странствующего витязя и орла. Они встретились в безлюдном ущелье. Рыцарь был на земле, орел — в небесах. Но он спустился и сел на луку седла, словно уже знал, что встретил верного друга. Во многих странах побывали они вдвоем. И повсюду витязь вступался за сирых и обиженных. А орел с небес падал на его врагов и помогал побеждать. Когда витязь
Балладу Василий написал еще два года назад. А за день до его отъезда из Львова к гетману Мария спела ее.
«Кто придумал музыку?» — спросил тогда Василий.
«Никто. Пою, как поется».
И сейчас, здесь, в затерявшейся среди лесов, скованной небывалым морозом деревеньке, она пела, «как поется». Но Василию казалось, что только такой мотив и нужен для его баллады и только такой голос, голос Марии, может передать те чувства, которые он испытывал, когда писал эти стихи… Но сколько времени минуло с тех пор! И как странно было слушать историю о рыцаре и об орле сейчас, в этой хате, на занесенном снегом хуторе! А вокруг была разграбленная, истерзанная, истекающая кровью страна. И страшные, небывалые морозы и метели, которые убивали все, что оставалось живым после шведов, — города и сады, людей и даже лесных оленей…
На минуту Василий даже забыл, что он сам автор баллады, и рассердился на того, кто тратит время на пустые и красивые слова, когда возможна одна-единственная поэзия — стрелять в тех, кто пришел сюда для того, чтобы резать, жечь, убивать.
— Поздно, милый. Пора… Ты уснул?
Василий встрепенулся и тут как бы впервые увидел полутемную комнату, лампаду у образа в углу, вспомнил, что надо спешить.
А сейчас, на скользкой, снежной дороге, теплая хата, в которой они сидели еще час назад, казалась ему далеким сном. Он удивился, как быстро в последние полгода все меняется.
Не так давно он побывал у Крмана в Пряшеве, а кажется, что сто лет назад. Куда-то ушел, отдалился и Львов, беседы с Фаддеем после спектакля о Цезаре, ночные прогулки через Высокий замок к фольварку панны Марии. Да и сама панна Мария оказалась за много верст от Львова, рядом с главной квартирой шведского короля… Она приехала передать ему, что Одноглазый Иван увел с Сечи триста человек. Теперь ему, Василию, предстоит принять над ними команду, ворваться в шведский лагерь и схватить и короля, и всех его министров, и Мазепу.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем. Вспоминаю разное…
— Ты должен жить. Слышишь? Я тебе приказываю: выживи!
— Не бойся! Лянскоронский все еще шлет тебе цветы?
— Сейчас зима. Откуда взяться цветам? Да и что тебе Лянскоронский? Можешь быть спокоен: я не кокетка.
— Тебе к лицу повелевать, а не выпрашивать внимание к себе.
— Даже не знаю, следует ли мне обидеться на твои слова.
— Сказал то, что думал. Обижаться на прямые слова — подталкивать к лицемерию. Ты ведь не хочешь, чтобы я с тобой лицемерил?