Казачка
Шрифт:
— Негоже позволять мальчишке так унижать тебя перед всем честным народом.
Я молча накрываю на стол, ставлю стулья. Снова стук, но уже не деликатный.
— Да-да, — говорю.
Входит Никита и прямым ходом в спальню. Такое впечатление, что и не выходил из нее никогда.
— Нонночка, — зовет меня. Я не гляжу на него. Он еще раз: — Нонночка…
Обернулась, вижу красное, мокрое, в слезах лицо, тянет ко мне ладони, зовет к себе. Я посмотрела на сидящих, их как корова языком слизала.
Так и стоим — он ни с места
Ох, негодный, таки добился! Пошла я не торопясь к нему, он обнял меня и смиренно застыл.
Так постояли мы, потом он сказал:
— Пойдем, милая моя. Пойдем ко всем нашим, чтоб они видели, что мы помирились.
Выходим, на Танюшку, его жену, наталкиваемся. Она взволнована.
Хорошо, когда у режиссера жена не актриса. Уютно в экспедиции, чистосердечно поболтать можно, потискать маленьких еще тогда их деток. Танюшка — переводчик и в прошлом фото-модель. Что я ей? Чем лучше работаю, тем как бы лучше для фильма, а значит, и для ее мужа Никиты.
— Танечка! Посиди у телевизора. Мы скоренько придем, — говорит Никита.
С криками «ура» нас принимали, целовали, угощали, пока Таня не крикнула:
— Никита, тебя Берлин вызывает!
Я люблю его, как когда-то любила свою маму. Нелепо? Но это соответствует действительности. Она была труженица номер один, а Никита стал номер два. Он работает день и ночь. Пишет, подготавливает съемку на завтра до мельчайших подробностей, и это в то время, когда все уже спят. Еще я люблю его хохмы, которые понятны только мне одной, то есть понятны всем людям, когда-то знавшим село. Я уверена вполне: будет царский дворец снимать — он и это сделает лучше всех; посевная сегодняшнего дня будет у него именно посевной сегодняшнего дня…
Это человек хорошего воспитания и блестящих манер. Однако в нужный момент с конюхами он конюх, и они его принимают за своего; на приеме международного класса он запросто сливается со светской знатью и становится лордом. По молодости еще не терпит всякие подковырки и искусно на них отвечает.
Как художник он всеяден. Это я не люблю, но что поделаешь, он таков: сегодня — «Завтрак у предводителя», а завтра — «Родня».
Он находится в той прекрасной и тяжелой поре, когда талант набирает силы стремительно. Его имя вызывает толки, суждения, отрицание, восхищение — все, как бывает при появлении индивидуальности.
Милый мой, дорогой Никита! Я тоже псих и вижу порою больше, чем другие. Как же ты работаешь на площадке, если брать не экстремальные случаи, как съемка на перроне!
Вот готовится съемочная площадка. Никита о чем-то задумался, и я украдкой разглядываю его. Вижу ломаный силуэт фигуры: он замер, держа в руке мегафон, постепенно как-то костенеет, застывает. Кажется, он и не дышит и вместо глаз пустые черные ямины. Он похож на старца мудреца. У Родена ведь это преднамеренная цель художника — вылепить мысль. Вот так и Никита забран и стиснут весь мыслью о чем-то, думает тяжко, глубоко.
—
В здании пустого вокзала голос звучит зычно, как в тоннеле. Никита выходит из своей думы не сразу, а как-то сомнамбулически вязко, медленно.
— Да? — говорит он. — Ну что ж…
А сам еще где-то там, в облаках. Потом все-таки быстренько вырывается из пут, делая «потягушечки». И всё — он опять с нами. Подзывает к себе и рассказывает, как будет снимать тот или иной эпизод, хотя до него еще целое лето.
Он дьявол, конечно. Ему какими-то таинственными ветрами надувает из любой социальной среды такие тонкости и подробности жизни, что страшно становится.
Он нормально ненормален — он фантазер, художник, он талант. И каким же он снова становится душечкой, когда не работает, а рассказывает что-нибудь или играет в футбол (его любимое занятие).
Актеры, когда-либо с ним работавшие, становятся ему родными людьми. Он сентиментален, привязчив, добр, но и требователен до осточертения. Как ни выкладывайся, он все равно видит в уголочке души запрятанную тобой частицу эмоции.
— Нет! Нет! Так не пойдет — ты не собрана! Ты не готова. Давай снова.
И снова, снова… Летит он, как торпеда, сжигая все на своем пути, правда, и свое здоровье тоже.
Приближалось время восхищения либо разочарования фильмом «Жестокий романс» Эльдара Рязанова: ведь и то и другое может быть. Но вот что хочу добавить о Никите Михалкове. Увидев в «Кинопанораме» всего лишь одну сценку Паратова с Ларисой, я подумала, что если бы я никогда не знала Никиту ни как режиссера, ни как актера, то уже один этот кусок из фильма сказал бы многое о художнике. Многое для признания ненормального, необыкновенного сочетания в нем осознанного рисунка роли с великолепным исполнением.
На премьере «Родни» был бурный банкет. Собралось много интересного народу — и друзей по школе, и актеров, работавших с ним в предыдущих фильмах. Поймать Никиту за лацкан пиджака было невозможно — он был растерзан желающими пообщаться. Я поняла, что этот круг мне не пробить. Мы пили шампанское, веселились и знали, что наш кумир сегодня не наш. Ну ничего: на ярмарке надо мириться с общим гулом, на то она и ярмарка. И вдруг откуда ни возьмись — он, лицо влажное, красное, рука с бокалом.
— Ты не уходи, мы до утра будем своим коллективом…
— Куда я уйду? Ты с ума сошел! Нас так любят и хвалят.
— А что бы ты сейчас хотела? Я загадал ответ.
— Я хотела бы, чтобы на премьере «Родни» ты был зрителем и восхитился бы моей работой.
Он по-грузински шлепнул ладошкой по моей: дескать, понимаем друг друга.
Никита опять нырнул в толпу, потом через какое-то время крикнул нам, нашему столу: «Сладку ягоду брали вместе, горьку ягоду я один!» Ну что? Подойти и разорвать его на части за остроумие и точность определения положения?