Казачка
Шрифт:
Есть такие слова, которые не забываются: «Родила на свою, а не на мою голову — поняла?» Потом, правда, полюбил сыночка. Играл с ним. Сын смеялся громко и радостно, тянул ручки к нему. Отец носил его по комнате, и на лице его появлялась сдержанная улыбка…
Стали актеры потихонечку ездить от общества «Знание» с творческими вечерами. Ну и я тоже. Сестре велела вести подробный дневник о каждом мгновении жизни сына…
Потом дали нам комнату в коммуналке. Внимания ко мне у мужа от этого не прибавилось. Но куда денешься, раньше ведь считали: ребенок — это связь навек.
Как-то разболелась
— А что, если стонать, легче становится? — не повернув ко мне лица, спросил он.
— Зойка! — закричала я, не в силах терпеть. — Скорей «скорую»! Вызывай «скорую»!
Подруга кинулась к телефону, а муж смотрел на меня с раздражением… Я поняла, что так и должно быть, — не любил он меня никогда. И все же, как в палату поместили, думала, что он тут где-то, в больнице, переживает, бедный. Куда там! Не было его. Один раз только и пришел, но я не обижалась — привыкла…
К выписке из больницы передала мужу листок — список, что надо принести из одежды: ведь увезли меня на «скорой» в одной ночной рубашке. Больные всегда глазеют: кто приехал забирать, в чем одета «на гражданке». Приехал он за мной на такси, но одежду не привез. Снял с себя болоньевый плащ и надел на меня. Зато алюминиевый двухлитровый бидон не забыл, чтоб на обратном пути колхозного молока купить на базаре — он без него жить не мог. Сам остался сидеть в такси, а мне протянул бидон — как само собой разумеющееся. Утренняя прохлада прошлась по моему животу и голым ногам. К вечеру у меня поднялась температура — 39,5. Я испугалась, позвонила в больницу. Я всех там знала и полюбила. Мы там дружили — и с врачами, и с нянечками, и с медсестрами.
Не скоро взяли трубку.
— Саша, ты? Позови дежурного врача. Кто сегодня?
— Дорофеева. Здравствуй, ты чего?..
— Ниночка Иосифовна! — подавилась я слезами. — У меня температура высокая!
— Сейчас Галка подъедет. Не плачь…
Завидую тем женщинам, которые умеют напугать так, что все близкие сокрушаются из-за любого твоего недомогания, даже самого незначительного. Я же проморгалась, выпрямилась — и вперед!
Никогда ни от кого не ждала помощи ни в чем. Всегда досадовала на любопытство людей. Они не понимали, изумлялись, как это я живу без мужика и без «мерседеса». Никогда не придавала значения отсутствию чьей-нибудь заботы обо мне…
Тихонов за время нашей совместной жизни ни разу не ездил на подработки — считал, что это принижает духовное начало актера. Но потом для другой женщины и для другой семьи стал-таки ездить, и очень ретиво.
Помню, поехала я в Прибалтику с творческими вечерами от общества «Знание». Нарва. Шесть утра. Выхожу на перрон — никто мной не интересуется. Значит, не встречают. Выплывает макушка оранжевого солнышка — наладилось выглянуть из-за горизонта: как мы тут и можно ли к нам?.. Прохладно, пар идет изо рта, но стелющийся туман предвещает теплый и ясный день. Ничего, пойду и найду местное общество «Знание»… Господи! Свят, свят! — со свистом и скрежетом тормозит легковушка с широкой полосой на
— Испугались? — спросил, целуя мне руку.
— Да нет. Нашла бы как-нибудь ваше общество «Знание».
— Но оно в Таллине… Впереди хотите сесть или сзади? — Он подцепил мои вещи — и в багажник.
Тембр голоса не дается мужику просто так. Тембр характеризует мужское начало. А если еще и говорит с легким акцентом — просто праздник души.
Я так думаю: очень мужественны американские пастухи — ковбои и северные богатыри — скандинавы, прибалты, этакие супермены. Недаром же, когда в фильме нужен образ мужчины «мужчинистого», то приглашают актера оттуда, из Прибалтики.
— Поехали, красавица? — заигрывая, обратился он ко мне.
— Поехали…
Бывают мужчины настолько обаятельные, обходительные, что женщина воспринимает знаки внимания с их стороны как оказанные исключительно ей одной. Я уже знала таких и любезность встречающего отнесла на счет хорошего воспитания.
С места в карьер — скорость сразу сто. Тут дороги как в Германии — гладкие, просторные, с яблонями по сторонам. Яблони обсыпаны яблоками. Они вроде бы ничьи, но думаю, и здесь, как в Германии, закон: «Яблоки могут рвать без разрешения только солдаты и беременные женщины».
Когда в лифте застревают два незнакомых человека, между ними возникает контакт, одинаковые мысли: «Где застряли?», «Почему погас свет?», «Не вижу вас»… Появляется принудительное общение — оба объединены одним и тем же происшествием. Стук, возгласы о помощи, страх и в конце концов доброжелательный финал. Если потерпевшие мужчина и женщина примерно одного возраста, на них печать нового знакомства. Случилась «лифтовая», «аварийная» близость…
В машине тоже принудительное уединение.
— Не холодно, красавица? — И прибавил скорость.
Стрелка спидометра задрожала между ста тридцатью и ста
сорока.
— Ой, не надо, не надо! — взмолилась я.
Упрямая широкая спина не отреагировала. Я положила голову на спинку его сиденья. Сердце рвалось из ушей, душила обида. Слышу — тормозит. Я вышла наружу и направилась в обратную сторону, чтоб не показать слез. Он подошел сзади, положил руки мне на плечи. Я молча вернулась к машине. Усевшись на сиденье, в сердцах хлопнула дверцей и едва не отрубила мизинец. Заойкала, заплакала, замахала окровавленной рукой и дала волю слезам. Сквозь слезы вижу бинт, йод и его необычайной красоты кисти рук. Забинтовал мой мизинец.
— Перелома нет.
— Ой! Жжет!
— Ничего. Скоро пройдет.
Дал выпить валерьянки, чмокнул в щеку и сел за руль. Постояли немного, и машина поплыла на скорости семьдесят-восемьдесят километров. Долго ехали молча. Потом он откупорил минералку и протянул мне. С удовольствием выпила полбутылки. Остальное вернула. Видать, валерьянка подействовала — я подобрела: я обычно быстро перехожу от слез к веселью и наоборот.
— Успокоились?
Я взглянула на его улыбающееся лицо, а «досматривала», глядя вперед, на дорогу.