Казацкие были дедушки Григория Мироныча
Шрифт:
Глава IV. Погром Крыма
Буйный ветер сложил свои резвые крылья; устала и высокая трава шептать немолчные жалобы, — ночь принесла мир и покой.
Но вот среди этой таинственной тишины явственно раздается гулкий топот копыт. Степенный скакун могучей грудью рассекает тирсу и мчится с такой быстротой, будто за ним по пятам несется грозная погоня. Вдруг всадник подобрал поводья, и конь остановился, как вкопанный.
Впереди сверкнул сноп яркого света и не погас, как гаснет падающая звезда, а стал разгораться, увеличиваться, бросая вокруг багровый отблеск. При этом трепетном красноватом свете можно было различить вдали темные очертания одинокой «могилы», а вправо от нее белела, будто усыпанная снегом, песчаная отмель реки.
— Эге! Это наши фигурузажгли, — выговорил вслух всадник и повернул коня к гигантскому костру, пылавшему на темном фоне небосвода.
Казак хорошо знал, что означает этот сигнал. Фигурыустраивались из пустых смоляных бочек наподобие пирамид. Основанием фигурыслужили шесть бочек, крепко-накрепко связанных просмоленным канатом, второй ряд состоял из пяти таких же бочек, третий из четырех, и вся постройка завершалась одной бочкой с выбитым дном. Таким образом, являлась возможность поднять на веревке зажженную паклю и воспламенить вершину колоссального факела. Эти сигнальные светильники были разбросаны по всему побережью Днепра. Стоило вспыхнуть одной фигуре,как через несколько минуть зажигалась следующая, и снопы яркого света озаряли пустынное побережье далеко-далеко. Вблизи фигурнаходились казацкие пикеты, называемые редутами.
Огненные знаки предупреждали мирных жителей о грозящей опасности и служили призывным сигналом казакам, находящимся на рыбной ловле и на охоте, или мирно сидящим в своих зимовниках.
Когда всадник приблизился к пылающей пирамиде и багровый отблеск упал на его лицо, то в одиноком путнике нетрудно было узнать Миколу Кавуна. Здешние места для него не были новинкой, — он их хорошо знал, но очутился здесь случайно, так как путь его был намечен в обход редута. Сюда его привела кромешная тьма, озаренная вдруг вспыхнувшей фигурой.
На берегу реки уже не было величавой тишины, царствовавшей среди дремлющей степи, с лугов дул порывистый ветер, неровный и свежий; слышались всплески волн, да разбушевавшееся пламя свистело, облизывая смоляные бочки.
Запорожец опустился к самой воде и, остановившись на конце отмели, крикнул, приложив руки воронкой к губам:
— Пугу!.. пугу!..
Ему пришлось три раза повторить этот крик, прежде чем он дождался ответа. Наконец, из темных зарослей, куда не достигал отблеск пламени, донеслось:
— Казак с лугу!
— Принимайте товарища! — крикнул Микола.
— Добре! — ответили ему.
Голоса разносились звонко и далеко над водой. Затем послышался мерный плеск весел и на освещенную полосу реки выплыл небольшой челнок, выдолбленный из цельного дуба, с двумя гребцами. Несмотря на дружные усилия, течение относило плывущих, не без труда они добрались до отмели.
— Кого нам Бог принес? — осведомился сидевший на корме старик, вытирая рукавом сорочки вспотевшую шею. Спутник его, годившийся деду в правнуки, тоже повернул к запорожцу свое юное бледное лицо и отбросил весло на борт.
— Не признали меня, дидусь? — в свою очередь, спросил казак.
—
— А я не раз с вами по рыбу ходил… Микола Кавун меня прозывают…
— Вот ты кто!.. Здравствуй, сынку, здравствуй!.. Что ж ты не в Сечи?..
— Туда и поспешаю.
— Доброе дело. Кошевой на Крым молодцов снаряжает… Эту свечку, что фигуройпрозывается, для того сегодня запалил, чтоб рыбаки не засиживались в заливах… Войско пойдет отборное, так надо побольше людей собрать, чтоб было из кого выбирать. Э, да что ж это мы, как чайки, над водой балакаем?.. Прошу до хаты; а коня мы сейчас устроим, — тут за левадой мой табунщик должен быть…
Старик приложил как-то особенно свои сухие пальцы к губам и издал такой пронзительный свист, что его версты за три, верно, было слышно. Даже видавший виды конь запорожца шарахнулся в сторону.
Вскоре из-за прибрежных кустов выглянул всадник на неоседланной лошади.
— Хлопче, возьми коня, да выводи его хорошенько, да поставь под навес, да обряди, как следует. Конь не простой, — сам видишь… А ты, сынку, скачи до нас! — обратился старик уже к гостю.
Микола не заставил себя долго просить, и челн отвалил.
— Ишь какая волна поднимается!.. От фигурыогонь уже по земле стелется от ветра, — заметил старик, налегая на длинное дубовое весло. Волны кипели у правого борта и забрызгивали гребцов. Скоро в темном небе затрепетали светлые молнии, и в челн упали первые крупные капли дождя.
— Молния очи слепит, — ворчал старик, — а я думал, что мы уйдем от дождя.
Чтоб попасть на островок, где стояла хата старого рыбака, им приходилось изрядно забирать вверх, иначе течение пронесло бы их мимо острова. После энергичных усилий гребцов челн пристал к песчаному острову, гребцы вытащили его до половины на отмель и под проливным дождем бросились к хате.
Микола, согнувшись в дверях, вошел в низкую хату и, помолившись на образ Спаса Нерукотворенного, еще раз поклонился хозяину. Теперь только казак заметил, что спутник старика в иноческом одеянии. При свете каганцаего молодое лицо выглядело еще более болезненным и бледным.
— Ты, сынку, на моего гостя смотришь? — отозвался старик. — Это инок Алеша… Ехал он с другими иноками в Сечь, да по дороге татарва их немного потревожила… Этому больше всех досталось, — вот его и оставили у меня для поправки. Теперь Алеша желает временно заменить духовный меч казацкой саблюкой и идти вместе с кошевым крымское ханство струснуть, братий по Христу из неволи освобождать, — пояснил старик, доставая в то же время из шкапчика сушеных карасей.
Алеша не прикоснулся к чарке но с большим вниманием слушал разговоры о кошевом атамане и о предстоящем набеге на Крым.
Дождь все шумел, в хате, было и душно, и тесно.
Молодые люди решили ночевать в сарае на сене. Стены сарая, были плетеные из вербы, воздух сквозь них проникал свободно а когда на небе вспыхивали трепетные молнии, то весь сарай казался клеткой, сложенной из огненных прутьев сверкающих голубоватым, фосфорическим блеском. Утомленный тяжелым переездом, запорожец вскоре уснул, как убитый, но молодой инок долго еще молился. Он был одинок во всем мире: его близкие томились в татарской неволе. Родную семью Алексию заменил монастырь Межигорского Спаса, но мысль его вечно перелетала через монастырские стены и неслась к берегу Черного моря, к высоким горам, где разбросаны татарские сакли, где в тяжелой неволе стонут украинские пленники. Однажды он увидел сон, и сон этот был так ярок, что инок в конце концов смешал его с действительностью. Снилось ему, что в келью его вошел, молодой воин в блестящих, как солнце, золотых латах и сказал ему: «Пусть старцы молятся за грехи мира, а ты возьми меч и иди туда, где льется больше всего человеческих слез».