Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова
Шрифт:
— Не видать, — говорит, — ни ящерки, ни Афоньки с Мишкина хутора.
Однако-ж, разыскался Афонька. Только ничего добиться от него нельзя было: с перепугу от Божьего гнева, язык отнялся и в разуме помутнение вышло…
Иван Ильч лукаво улыбается — понял, мол, иль нет. Я не спорю, так как спорить безполезно, довольствуюсь тем, что равнодушно говорю;
— Значит будущее от нас, казаков, скрыто?
— Навек…
— Но будущее, надо предполагать, такое хорошее?
— Во-во… Громкое. Даже Афонька
— Ну это еще ничего не доказывает.
— А ящер?
— Что ящер?
— Ящер убежал, вить?
— Убежал…
— И письмена на ем есть. Откудова тогда ети письмена?
— Какие же то письмена? То природа разукрасила.
— А природа не Богом создана?
— Богом.
— То-то вот и оно…
Гаморкин довольно крякает и, отвернувшись от меня, устраивается вздремнуть в обе денный перерыв. Так мы работаем уже неделю. Каждый день на пай выезжаем. Мне хоть и нарезали тоже пай, но я его в аренду сдал, а жил пока и работал у Ивана Ильича…
В часы отдыха ведем мы с Гаморкиным замечательные разговоры. Свела нас судьба случайно; сошлись казак Гаморкин, да казак Кудрявов и пошла у них друг к другу рости привязанность. Все связываемся и связываемся этаким калмыцким узлом…
Теперь, пожалуй, нас ни водой не разольешь, ни мечом не разрубишь; сам черт не разъединит наши души…
В этот день Иван Ильич часто задумывался.
Не слыхал даже, как я, воды напившись, цыгарку скутил и под воз умостился…
— Что-то ты невесел нынче "Ильич? — сказал я.
Была у него манера старыми казачьями поговорками отвечать. Усмехнулся пренебрежительно, по потной бритой голове провел ладошкой и ответствовал.
— Кто язык развязал, — шашку в ножны вложил.
— На кого-же тебе с шашкой сейчас наскакивать?
Лениво прошевелил я языком — усталость давала себя чувствовать…
— С шашкой, ни с шашкой, а человек я — казак общеизвестный, во всей земле Донской прогремел, можно сказать… Не пригоже мне слова пустые выговаривать…
— Не в духах? — спрашиваю.
— Раздумываю на всяческие исторические темы.
— А позвольте узнать — льщу ему грубо — о какой-такой материи раздумываете?
— Да материя известно какая: обчественные казачьи дела-с…
Вот ты маракуй, Кондрат Евграфыч… Перемысли такое обстоятельство. Нет у мене маманьки, Царствие ей Небесное, живу с батя-ней, а иной раз все так и вспоминается, как наша полная семейная жизньюшка текла. Как быдто сычас ето все было…
Выпьет это мой отец, Илья 0омич, малую толику, да на маманьку и наскочит…
— Ты меня не слухаться? — говорит и почнет бить ее по всевозможниим местам, а она смеется и в пущее бешенство его вводит. Уж я большой был и сидел, помню, с пьяным отцем в курене. Напился он, и-и-и-и, здорово!… Кур хворостиной по леваде гонял, што-б, ровно
— Я, Ванюшка, твою мать бью на… мифологическом основании…
Враз меня заинтересовал.
Што-й-то я ел, да так с открытым хаво-лом и остался… Сгреб айданчики, в карман уложил, сачку в другой. Айданчиков у меня была тьма-а. Все сачкой наиграл, она у меня была чи-ижолая от свинчатки-то и в синюю краску выкрашена. Хороша-а-а…
— Дальше то что, Ильич?
— Дальше? — с сожалением отрываясь от воспоминаний, с мечтательными глазами тянет Гаморкин — дальше, поднял папанька брови, да как бабахнет по столу кулаком… От такого сильного вступления я ешшо больше заинтересовался и мурашки даже у меня поползли по спине, стал я весь — слух и внимание…
Дед, мол, мне, Ивашка, сказывал, Фома Фомич… Въ древности, значится, была степь и Дон текёть по ней… Текёть и гекёть… В те-поры казаки по миру шатались конными и место сабе подходяшшее искали — где-бы приткнуться?
И шел, яко-бы, с кибиткой при девяти конях, распрапрадед наш Силетий Гаморкин. Сказывали, напоследках, он до святых дослужился и стал мучеником за веру. Идет Силетий и с ним стремя в стремя — сват его Гаврил Яковлевич Араканец. Только с гор сошли, в степь взошли — говорит Силетий:
— А, што, сват, не устроиться ли нам на ровном месте?
— Отчего-же… — отвечает Араканец — можно… И к тому-ж все видать — кто и как… Чи сзади, чи спереду… К тому-ж — река и имя ей Амазоний… (Это Дон наш так ране прозывался).
Подняли крик.
— Атаманы-молодцы, не пора ли нам на этом месте присосаться?
Собрались все и стали станом. Кто вверх пошел, по реке поднялся, кто по речушкам запольным и иным прилаживается на житье… Народ там уже какой-то жил — высококультурна… Ничего сабе — вежливый… Потеснился, а потом и совсем исчез. Кой-какие штуки переняли, еленя в Войсковую печать вставили. Ничего — живем… Баб только нет… А иначе культура высокая: землю поделили, табуны водим, рыбу ловим, набеги правим — все честь-честью… — культура!… А баб нет… Што за притча такая? Поймали одного.
— Ты кто?
— Скиф.
— Здорово приятно… Дозвольте станичник за ручку подержаться… Скажи-ка, любезнай, иде бабье ваше?
Махнул на восток рукой.
— С царицей ушли…
Переглянулись казаки — што за притча
такая?
— Зачем?
Хотел он што-то ответить, только слышим, труба играить и в степи пыль столбом стоит. Конечно, все к валам кинулись. Тут Силетию его-ж конь в переполохе копытом на мозоль наступил. Хотел распрапрадед наш крикнуть, а уже сват его орет благим матом.