Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Кундрюцков Борис А

Надо вам сказать Иван Ильич, жил и работал все время с отцом, вернее за отца. Молодым, как-то так вышло, жениться ему не пришлось. Когда я его спрашивал почему? — он многозначительно говаривал.

— За двумя зайцами погонишься, — ни одного не поймаешь.

Но кто были эти „зайцы", как можно было бы предположить, женского пола, он не говорил.

Хоть и было упущено время, но думка иметь хозяйку-казачку, повидимому не покидала Ивана Ильича. Часто он о чем-то мечтал и не обращал на меня в такие дни никакого

внимания, даже не заходил ко мне, в летнюю кухню. Задумывал и я строиться в ту пору и осесть навсегда в станице, наперекор батюшке и матушке, которые давно уже из Новочеркасска перебрались в Каменскую. Не хотелось мне отрываться от земли. К тому же мне обещал свою помощь Иван Ильич, а это лето выдалось урожайное и мы слегка забогатели с ним. Все складывалось по хорошему, даже осень подступила замечательная, с удивительно мягкой и приятной погодой, но грустные настроения не оставляли Гаморкина и начали уже и меня беспокоить. Зачем-то уходил к девкам. И вообще, что-то замышлял, видимо, он.

Скоро это все разъяснилось.

Под вечерок, вошел он радостный, таким фертом, ко мне, стал по середине и говорит.

— Ну, — Евграфыч, венчаюсь я.

— С чего? — спрашиваю, делая удивленное лицо.

— На мед потянуло. Да, говорять, и война опять близко. Девку сыскал славную, с соседнего хутора. Прозывается Настасья, а по батюшке — Петровна. Хошь ни хошь, а на свадьбе у меня изволь быть.

Радостный то он, радостный, а вижу — пугается чего-то, или сам себе не верит.

— Добро, отвечаю, если надумал, идет. Мне что, — могу.

И пошли тут разные приготовления, весь хутор и вся станица в них участие принимала.

— Иван Ильич, а Иван Ильич — прибежит мальченок-подсанишка — когда-жа жана вселится?

— Кыш, — прикрикивал Гаморкин.

— Иван Ильич, а-а-а-а, с законным наступающим браком!

Гонит казачат Иван Ильич, взрослым отвечает на поздравления, а самому ему приятно, будто кто душу маслом смазывает. Даже у него чуб горой пошел, и фуранька на каркасе аеропланом вздулась. Гордился, гордился, только перед самой свадьбой сробел.

Оно и понятно.

Поп у нас, станичники-читатели, дюже страшный был. Вот как описывал его сам Гаморкин.

— Волосья у его — во-о. Бородишша — во-о. Нос багровый и вот етак — дулей. Страшный и удивительный у нас, Евграфыч, поп. Рукавом, што крылом, как взмахнет, так и разойдется на все стороны ветер. Которые старушки казачьи, отекшие, так на ногах и не стоять — валятся. Где была там и — бух. И к нему в трепете.

— Отец Никодим, благослови.

— Во Имя Отца и Сына… к-ха, к-ха…

Етаким ерихонским голосом.

И как значит пришли мы все в церковь, что-б после службы венчание справить, вижу — опять оробел Иван Ильич. А народу — ровно сельдей в бочке, так много набилось. Из дальних хуторов прибрели и прискакали.

— Кондрат Евграфыч, — взмолился тут ко мне Гаморкин, — могёть ты за меня обвенчаишься? Девка она славная, да и казачка хорошая. Настасья звать. А я уж… того-етаго…

— Что

ты, — уговариваю я его, глянь народу то сколько понапихано. На тебе лампасы, а ты труса празднуешь.

Подействовали эти мои слова на него. Даже загорячился он, и так как служба к концу пришла, то приказал:

— Веди невесту. Шут с ней!

С нами человек двадцать в церкву вошло. Побежали они за невестой. А народу по окончании службы самая горсточка вошла — остальные все остались смотреть на Гаморкина свадьбу. Около Ильича стояла какая-то старушка, теребила его за рукав и спрашивала:

— Ты-жа скажи, казачек роднинькай — жених то иде?

И на молчание Ильича опять теребила его и дергала, страх нагоняя.

— Женишка бы мне поглядеть. Иде-ж он? Укажи, отец, родимай.

Заглядывали выцветшие любопытные глаза в Гаморкинское лицо, но он мотал головой и упрямо твердил:

— Не знаю. Тут иде-то. Тут, иде нибудь.

Я нарочно избегал его беспокойного, тревожно ищущего меня взгляда. Когда вошла невеста — Настасья Петровна, я даже отвернулся и в этот момент… исчез Иван Ильич.

Певчие уже хватили: „Гряди, гряди, кетливана невеста"…

Петровна в церковь вступила, а Иван Ильич вместо того, что-б ее встречать — исчез. Как в землю провалился. Искать его стали. Смятение вышло. Батюшка с крестом остановился — жених где? — спрашивает.

Народ вокруг оглядывается, под ноги смотрит.

— Не иголка, — кричит Семен Семеныч, — не потеряется.

Туда-сюда.

Певчие по другому разу, без передышки: „Гряди, гряди-и".

Настасья Петровна, надо вам сказать, девка очень крупных и объемистых размеров, всю церковь прошла — никого не встретила, ничего не нашла и назад уже возвращается, на все стороны смотрит. Запылали у ней щеки от сраму такого. И вот тут кто-то и сказал такое слово, что отозвался на него Гаморкин и… погубил себя навсегда. А слово это было не слово, а вернее вопрос:

— Да казак он или кто???

Тут Иван Ильич и вылез из-за стойки, где свечки продаются, вылез, значит, из-за шкапчика.

— Вот он, говорит, Гаморкин — казак. В чем дело?

— А в том, говорят, извольте венчаться, это вам не в айданчики играть.

А певчие по третьему разу сморкаются и кашляют, а запевают: „Гряди, гряди".

— Это мы ешшо посмотрим, сопротивляется Гаморкин. Уперся и все тут… Да поп-то наш станичный, страшный и удивительный поп. Нос у него, этак, понимаете, дулей…

— Каво-о? Это-о каторрррай?

— Гаморкин.

— Гаморррркин???

Певчих отмахнул, как на параде, да крестом вверх, да рукавом, что крылом могучим. Ближние старушки попадали, „свят-свят", зашептали и о Царе Давиде вспомнили. Иван Ильич смутился; привык человек религию уважать. Не противился больше.

Певчие — иные сморкаются, иные молчат, и глазами начальство едят.

Три человечка из них вздухмали опять затянуть: „Гряди, гряд-и", но поп снова отмахнул, и крикнул. Думали от батюшкиного голоса крыша обвалится.