Казак на чужбине
Шрифт:
Все трое потрясенно замолчали… Замолчали, будто снова оказались с зажженными свечами в храме, но на этот раз в храме природы.
На десятки километров впереди и по сторонам простирался прибрежный лес. Он ровной, зеленой скатертью покрывал проступающие песчаные проплешины. На солнце озорно проблескивал в этом запутанном лесу многочисленными извивами Северский Донец. Слева, у меловых гор он петлял, словно сам назад оглядывался. Потом выпрямлялся, и нёс свои сероватые воды спокойно и ровно на довольно большом расстоянии.
В зелени леса можно
Глаза, давно лишившиеся своей остроты, словно сбросили застилавшую их пелену. Эти вмиг помолодевшие глаза всё увидели! Они не могли не увидеть то, что им было так дорого, то, что они столько раз видели в тревожных и зачастую бездомных своих снах, с тех пор как покинули свою родину более сорока лет назад.
– Казакует Донец, как и раньше. Никому не подчиняется! – охрипшим от волнения голосом сказал Прохор.
– Для реки нет ни власти, ни начальников, – задумчиво отозвался Антон.
И чтобы снова не услышать проповедь больше всех битого жизнью и оттого осторожного Игната, показал всем рукой налево, – на возвышающиеся беловатые горы над Донцом.
– Вон там был когда-то мой родной хутор Швечиков. В нём я родился. Ничего там уже нет. Ничего. Даже поклониться некому и нечему…
– Кланяйся тогда всему юрту, он ведь тоже тебе родной, ты ж наш, станичник.
– А я и кланяюсь.
И Антон, то ли от внезапно нахлынувшей слабости, то ли от избытка чувств, вдруг опустился на колени, не боясь измазать свой светлый костюм, и стал отбивать поклоны.
Удивленно посмотрев на него и неожиданно поняв, что еще неизвестно когда они попадут в те места, где они родились, два других деда с трудом, медленно, поддерживая друг друга, тоже опустились на колени и стали делать то же самое.
Парнишка, привезший их на машине, опешил от увиденного. Ну ладно в доме или в церкви, или перед ней, но чтобы вот так, в степи… Оправившись от изумления, он присмотрелся и увидел, что деды отбивают поклоны каждый в свою сторону. Антон, который показал на место своего бывшего хутора на крутом берегу Северского Донца – налево, на завершившее свою дневную работу садящееся солнце.
Прохор – направо, в сторону белеющей домишками и церковью самой станицы Гундоровской, а третий, Игнат, все больше разворачивался в убегающую в южную даль, посеревшую предвечернюю степь. Родом Игнат был из степного хутора Плешаков, спрятанного от взгляда за гребенными горами за двадцать верст от Северского Донца.
Отбивали деды эти поклоны достаточно долго, как и долго, только что ставили свечи в храме. Потом, подпирая друг друга локтями, встали, отряхнули налипшие сухие травинки и колючки и направились к машине.
Антон, на правах старшего, сказал водителю:
– Правь, казак, в станицу. Попить теперь надо чаю, а ещё от переживаний, можно чего-либо и покрепче, – затем он достал из кармана брелок и вручил пареньку.
– Дарю тебе для машины, ключи повесишь.
Парнишка-водитель сколько ехал, столько и косил глаз на лежащий на передней панели этот подарок – брелок от настоящей американской машины. Ему очень хотелось прямо сейчас же, нацепить своих два истертых ключика от москвичонка на заморский никелированный брелок, но он решил дождаться более подходящего момента и продолжал прислушиваться к разговору необыкновенных приезжих. Антон продолжил:
– Это ж надо, какой простор! Мы о нём и подзабыли. Был я как-то в Париже на Эйфелёвой башне, мы там неподалеку работали. Так я сходил наверх, посмотреть на французскую столицу. Не по мне это любованье оказалось. Одно скажу – наша станица гораздо лучше, чем их столица. Глаз там все время спотыкается, и душа к их просторам непривычная. Не то, что наше…
После паузы Игнат добавил:
– Наше ли?
– Наше, – ответил Антон, – наше. Здесь наше: и душа, и сердце, ну а тело – там, за разными по высоте буграми и горами, у кого в Европе, у кого еще дальше…
Вечером они пришли на чашку чая к местному учителю – краеведу. Тот их о многом расспрашивал, много уточнял – и не переставал удивляться памяти стариков. С удовольствием и гордостью, хозяин дома показал свою богатейшую по местным меркам библиотеку и большой сундук, в котором он хранил особо ценные книги и экспонаты для будущего краеведческого музея: казачью шашку, чудом уцелевшую после всех обысков и розысков, фуражку с красным околышем, шаровары, нагайку, и два Георгиевских креста.
Старый казак Антон сразу же надел на голову фуражку. Вмиг, помолодев, лихо заломил ее направо, прикрыв по привычке несоразмерность правого уха, выпустил налево седой чуб, и умело вынул шашку из ножен.
– Ух, ну прямо как пятьдесят лет назад! Коня ему – и вперед, в атаку! – залюбовался Прохор.
Третий дед, осторожный Игнат, опять за свое:
– Тише вы, тише! Совсем распалились! Какая шашка? Какой конь? Какая атака? Да нам с вами хоть бы на прямых ногах без палки ходить, а вы – атака… Атака… Неправильно поймут.
– Вот ты всегда таким был, всё осторожничал, – ответил ему Антон.
– А от того и жив остался! – похвалился Игнат, – и сейчас с вами сижу тут чаи распиваю, а временами – случается и покрепче, под настроение…
И он налил всем по маленькому граненому стаканчику.
Через три дня гости засобирались уезжать. За ними уже неотступно следовали двое молодых мужчин с короткими прическами и в тёмных, словно сшитых по одной мерке, костюмах. Представились они сотрудниками областной исторической комиссии, но в разговоры об истории станицы и тем более в споры, что и где находилось в юрте станицы до двадцатого года, они не вступали. Больше слушали и всё примечали. И всё-таки, кое-что они не углядели.