Казак на самоходке. «Заживо не сгорели»
Шрифт:
Велел передать командиру просьбу о подкреплении. Из-за бугорков показались повар и сопровождающий, ужин несут. Повечеряли, наелись досыта, еще бы, трое остались за шестерых. Ушли кормильцы, стало скучнее, сидим, ждем подкрепления, а его нет. Хотя бы охрану на ночь выставить, подойдут немцы, окружат, будет «хенде хох». Телефонист сопли распустил:
– Не хотят лишнее пушечное мясо иметь, хватит нас троих, – ошпарил своей панихидой.
Так обозлил, что едва не спустил его в землянку вниз головой, ступай, мол, в укрытие, там пушечное
– Пять снарядов, огонь.
Немецкая батарея ка-ак даст минами по тому месту, где был удар утром, по пустым окопам.
– Давай, давай, – ору, сам не зная кому, – тоже минометчики-мимолетчики, – потешаюсь над немцами. Вдруг Зеленков пополз, пополз к землянке… Убит, осколки мин пересекли его тело поперек. Наступила мертвая тишина. ПК гудит, надо что-то делать.
– Доложи, – связисту говорю, – заряжающий убит.
Вместо выполнения моей команды Леня вышел из землянки, опустился на труп Зеленкова и зарыдал.
– Передай комбату, доложи! Прошу пополнения! – громко, чтобы привести в чувство, кричу ему.
Утеревшись, телефонист отвечает:
– Связи нет, наверное, накрыло КП.
Новая беда, здесь может быть немец, он пошел в атаку, что делать? Стрелять, куда? Выйти на открытую позицию, и то не на чем.
– Как проверить связь? – громко, требовательно спрашиваю связиста.
– Да идти по нитке.
Вдруг нашелся:
– Это мины виноваты, вон там перебили провод, я сейчас, – и побежал вдоль землянок по обгоревшей, покрытой пеплом позиции, то нагибаясь, то выпрямляясь. Слышу, как в трубке зашуршало, есть связь. Уступаю место у телефона, неприязнь сменяется жалостью и уважением, Ленька боится, но дело делает. Поступает команда:
– По пехоте, прицел 40, отставить 38, осколочным, пять снарядов, огонь!
Мы быстрее-быстрее выпустили свои подарки на головы фрицев, по распоряжению командного пункта бегом в укрытие. Видимо, командование ожидает, что немцы снова ударят по неугомонному орудию.
– Ну что, Леня, воюем? – спрашиваю дружески.
– Не дай бог такой войны никому. Если немцы хлынут?
– Рядом с Зеленковым будем. По дважды не мрут, а однова не миновать…
С командного пункта передают:
– Приготовиться, по пулемету, осколочным, огонь, выстрел!
– Дзоту капут, – передает командование.
Леня ожил, повеселел. Наступает белая ночь, ни день, ни темь, серость какая-то. Надо переходить на ночную точку наводки, пошел в лес зажигать фонарь, который вывешивался на сосне. Захотелось походить между деревьев, уж очень красиво, уютно в лесу. Забыл о войне, хотя она гудела рядом. Желтые стволы сосен с кудрявыми ветвями показались гурьбой девушек в золотисто-зеленых сарафанах, с косами, упавшими на грудь. В своем извечном девичьем хороводе
– Кряк! – рвется мина, затем вторая, третья, и еще сразу две прямо на нашей позиции. Гляжу, у самого сошника лафета лежит, скрючившись, мой Леня. Поднял руку, она вся в крови, перевернулся раз, другой, задрожал всем телом, изо рта хлынула кровь. Бросился к нему, разорвал гимнастерку, рубашку, в правом боку огромные раны, из них цевкой свищет кровь. Вот кровь останавливается, взял его на руки, хотел перевязать, нет, помучился с полчаса и умер. Беру осторожно на руки, заношу в землянку, положил рядом с Зеленковым, укрыл тщательно, как будто им от этого легче станет. Сел рядом.
Что же ты делаешь, какой ценой будешь расплачиваться, немец проклятый? Впереди у этих ребят была счастливая жизнь… И я не выдержал. Не плакал, взрыд, стон, вырвавшийся из груди, вот что это было. Не от кого скрывать горе, слабость, изнеможение. Братушка, сеструшка, неужели и вам так приходится, где вы? Юша, ты писал мне: «Бей немца, будь смелым и бесстрашным». Бью, дорогой мой, сколько есть сил. Насчет бесстрашия пока не получается, страх, он рядом, во мне, вокруг меня. Жутко смотреть на муки товарищей, страшно умирать самому, да еще когда один, кругом один. Видишь, братеник, какой из меня вояка, только я об этом, кроме тебя, никому не скажу: казак же!
Последние слова «казак же» вывели из минуты слабости, говорю себе: «Будем драться, теперь я один, не попадет вражина-немец». Оживился, сбросил гнет отчаяния, бросаюсь к орудию, на прежних данных стрельбы, лишь прибавив прицел на четыре деления, открыл огонь. Начав стрелять, окончательно пришел в норму, тут же опомнился: стой, стрельбой в белый свет фашиста не убьешь, своим можешь беды натворить. Связываюсь, чтобы доложить о случившейся беде, оттуда:
– Почему не отвечаете? Кто стрелял? Кто дал команду?
– Я стрелял. Телефонист дал команду, убитый Ленька.
К телефону подходит комбат:
– Как случилось?
Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, докладываю:
– Ходил фонарь зажигать. На ОП обрушились мины.
– Вас двое осталось?
– Один.
– Как один?
– Зеленков убит, раненые ушли.
– Утром подмогу пришлю.
– А ночью?
– Некого, потерпи. Стреляешь здорово, последние данные откуда взял?
– У Лени, у мертвого.
– Понимаю. Больше так не пали, накажу.
В трубке затрещало, связь оборвалась, потом узнал, «Первого» вызвала «Заря», мне туда хода нет. Через некоторое время:
– Слушай мою команду, по пехоте противника прицел 44, угломер… Осколочным, пять снарядов, беглый! Запомнил? Лупи.
Побежал к орудию, сам себе приговариваю, вот тебе беглый, вот тебе скорее. Вместо 5–6 секунд, как было раньше, затрачивалось не менее 15–20. Доложил по телефону.
– Видим, хорошо легли. Будь на приеме, – сообщает связист, – подзаметили крупную дичь.