Казаки в Абиссинии
Шрифт:
На третий день пути 5-го (17-го) марта я выступил в 4 часа утра. Усталость была больше, чем предыдущие дни, необыкновенно хотелось спать, ехал в полузабытьи. Верстах в пяти от Кассама на крутом и каменистом спуске «Липа» перевернулась подо мной и я скатился с нее по камням с высоты двух аршин; по счастью, никаких повреждений не получил, ушиб только колено и ссадил обе руки.
Местность меняется с каждым часом пути. Иду по степи покрытой желтой, сухой травой. Нигде ни деревца, ни куста, ни тени. День очень жаркий, все время парит. Но дорога ровная, мягкая, мулы идут охотно. С мула Ато-Уонди снял половину груза и моя цепка мулов идет словно маленький поезд, весело и бодро. В 2 часа 10 минут подошел к Авашу. На броде кипела необыкновенная жизнь, отряд войска тысячи в три человек
Весь брод покрыт людьми и животными. Кеньазмач Вальде Георгис, его тысяченачальник и трубач со старой позеленевшей медной, итальянской трубой, наблюдают за переправой. Любопытными глазами смотрел он, как я завтракал шоколадом, потом подошел ко мне и вынул шашку.
— «Малькам!» сказал он, пробуя ее.
Я показал ему ружье, объяснил устройство магазина, он вынул револьвер из моей кобуры и стал сравнивать с своим.
— «Шита (продай)», сказал он.
— «Иеллем, шита. Москов ашкер иеллем шита тынниш табанжа» (Нельзя продать. Русский солдат не может продать револьвера).
— «Москов».
— «Ау».
Он приветливо и радостно протянул мне руку. — «Москов малькам. Христиан москов».
Я показал ему свой абиссинский паспорт, помощник его прочел текст, мы пожали еще раз руки друг другу и расстались. Он остался на берегу наблюдать за полуголыми ашкерами. переправлявшимися через реку, я погрузился в мутные волны стремительного Аваша.
Мои слуги необыкновенно пристали. Вальгу болтался в седле и каждую минуту задремывал, Фатама еле шел. He было никакой возможности пройти до Лагаардина, как я хотел первоначально, и я решил заночевать опять в пустыне на ручье Качим Уоха.
Я стал на ночлег в 4 часа 10 минут пополудни, пробыв в пути 12 часов 10 минут и пройдя 69 верст.
Пока слуги мои расседлывали мулов и разводили огонь, я выкупался в свежей воде степного ручья, потом пообедал консервами, зажег фонарь и часов в 8 уже заснул крепким сном, несмотря на отчаянную атаку моего тела муравьями, мухами и блохами. Среди ночи я почувствовал необыкновенную теплоту вокруг себя. Я открыл глаза. Кругом меня все пылало. Степной пожар захватил меня. Брезент и бурка, на которых я спал, горели. Я вскочил и первым делом взглянул на казенную почту, бывшую у меня под головой. Огонь дошел, по счастью, только до моих ног, бумаги были целы. Насилу мог я добудиться своих слуг и при их помощи залил пожар. Сгорел фонарь, фунт свечей, хлеб, часть шоколада, соль, ружейная принадлежность, угол бурки и часть брезента. Подсчитав убытки от пожара, я стал собираться в путь. Спать не было возможности, все тело горело от укусов насекомых, к тому же накрапывал дождь. Грустно седлали мы мулов, в полной темноте, мокрые от дождя. В 1 ч. 45 мин. ночи я был уже в пути. Это был четвертый день по моем отъезде. Мулы шли вяло, тихо, делая не более четырех верст в час. Ночь была темная; ехать было трудно, сильно клонило ко сну. Чаю я утром не пил, так как дождь помешал развести огонь и теперь голод и жажда мучили меня. На рассвете я подошел к спуску у Ардага и в 10 ч. 20 м. утра, был остановлен таможенными ашкерами в Лагаардине. Начинался Харарский округ. Полуголый чиновник, лежа в соломенной хижине без дверей, потребовал «уракат», посмотрел, увидал печать царя царей Эфиопии и успокоился. Мы тронулись дальше. Около полудня в горах, нас захватила сильная гроза. Все промокло на мне. Обе рубашки, шаровары, сапоги. Но взошло солнце, дождь перестал и опять все высохло. В 3 ч. 30 м. дошел до Чофа-на-ни и решил стать на ночлег в абиссинской деревне. В этот день пробыл в пути 13 часов 45 минут и прошел 53 версты. В Чофа-на-ни шума нет; поэтому пришлось искать гостеприимства у жителей.
— «Быр», — вот ответ на все наши вопросы. За право приютиться в вонючей, грязной хижине,
Голый ребенок бродил по избе; абиссинка-мать в грязной рубашке толкла дурру в деревянной ступке, ее муж и еще двое абиссинцев, принесшие дурру для мулов, яйца и инжиру, сидели на корточках у огня. В дверях толпились дети, женщины, собаки. Я прогнал всю эту публику, напился чаю, съел несколько яиц и лег. Но заснуть, несмотря на усталость, не мог. Насекомые повели правильную атаку на мое тело, снова заныло оно от свирепых укусов и проворочавшись часа три на земле, я в час ночи разбудил своих слуг и в 3 часа 40 минут утра покинул негостеприимную хижину. Путь был тяжелый. Глинистая почва набухла от дождя, мулы еле шли. Три раза мочил меня в пути дождь. Бесконечно медленно проходилась станция за станцией. В 7 ч. 10 м. утра я был у Куркура, в 10 ч. 15 м., в Бурома и к 5 ч. 30 м. достиг Шола.
Темнело. Наступала ночь. Горизонт быть весь закрыт темными тучами они, эти тучи, повисли на вершинах гор, засели между дерев ее густого леса. Гром перекатывался в горах, сверкала молния, с минуты на минуту надо было ожидать нового проливного дождя. Предстояло провести ночь в сыром лесу, на голой земле, в сырости травы и кустов. А на мне и так все было мокро, и так, я чувствовал себя вполне угнетенным от мокроты, грязи и тяжелой ночи.
И вдруг при свете догоравшего дня, на опушке густого леса, я увидел несколько палаток.
— «Нагадий» (купцы)? спросил я.
— «Француз», было ответом.
И через минуту приветливый, любезный и добрый бородач Drouin, строитель Аддис-Абебского телефона, пожимал мне руку и тащил в свою палатку. На одну ночь я стал человеком. Я ел бараний суп, кур, баранину, мы пили чаи, какао, говорили о Париже, о деле Зола — Дрейфуса, перебирали новости, бывшие два месяца тому назад. Я достал свой коньяк, Drouin перешел на политику. Сидевший у него правитель Черчера кеньазмач Дунка снисходительно улыбался, глядя на расходившегося парижанина… Я заснул первый раз раздетый, правда, на голой земле, но зато на подушке, покрытый одеялом.
В этот день я был в пути 13 часов 50 минут и прошел 63 версты.
На другой день, в воскресенье, 8-го (20-го) марта, я выступил в 5 час. 25 мин. утра. Фатама пристал совершенно. Я передал ему мула Ато-Уонди, а овес сгрузил, рассчитывая становиться по деревням. Пошли с места широким проездом, но вскоре начались крутые горы и пришлось спешиться. Утром было холодно. Сырой ветер пронизывал насквозь, днем стояла необыкновенная жара. В 11 час. 40 мин. прошел Кефу, в 2 ч. 45 мин. был в Бурка и в 6 час. 15 мин. в сумерках подошел к Дэру, где и решил заночевать у галласов. Опять началась старая история-ночлег — быр г. яйца — быр, ячмень — быр. Опять мулы, костер, толпа, галласов в грязной хижине, опять постель на земляном полу и блохи, блохи! Насилу выгнал галласов, напился чаю и прилег отдохнуть.
В этот день был в пути 12 часов 50 минут и: прошел 80 верст.
Спать я не мог. От бездны насекомых все тело было, как в огне. Я поднялся в 11 часов ночи, разбудил слуг и в 12 часов 30 минут, несмотря на, полную темень, по горной и лесной дороге пустился в. путь. Слуги устали страшно. У них не было догмата, который влек бы их вперед и вперед, чувство долга, мало понятное этим дикарям, не заставляло их собирать последние силы и идти несмотря ни на что. Вальгу, толстый, разъевшийся в конвое, привыкший спать по-абиссински, еле передвигался; худой и некормленый полунищий, долгое время ашкер без места, Фатама выглядел каким-то монахом-аскетом. Его глаза глубоко ввалились, щеки опали, страшно было смотреть на него, вот-вот умрет…