Казанова

Журек Ежи

— Как это?

— А вот так. С вами разве не случается? — И добавил с ехидцей: — Болезнь не разбирает, кто перед ней: король или простой смертный.

Что это: ирония или оскорбление, когда впору хвататься за кинжал? Король и простой смертный! В его огород камешек. Простой смертный! Ладно, пускай. Казанова не терпел людей, столь неприятным способом демонстрирующих свое превосходство, но… ничего не поделаешь. Князя Адама рядом не было, а кроме Сулковского он, в общем-то, никого близко не знал. Однако разочарования скрыть не сумел.

— А граф Репнин [19] ?

Его кинжал был остро отточен и задел уязвимое место. Князь поморщился незаметно, однако голос его выдал:

— Что Репнин?

— Лечит короля? Чего-то он засиделся.

Этот

удар оказался еще более метким. Сулковский напрягся, словно наконец оценил противника.

— Это дела государственные. Не нам о них судить.

Оба замолчали, несколько разочарованные друг другом. Казанова уже хотел было сгладить свою язвительность, но князь повернулся к нему спиной и протиснулся в первые ряды ожидающих. Сказал что-то мужчине с высоко выбритым затылком, потом поискал глазами Казанову и отрицательно покачал головой. Да, похоже, ничего не получается.

19

Репнин Николай Васильевич (1734–1801) — русский государственный деятель, князь, генерал-фельдмаршал. В 1763 г. он был отправлен Екатериной II полномочным послом в Польшу с поручением провести дело диссидентов. Действуя решительно и умело, он заключил Варшавский договор (1768) и по нему добился свободы вероисповедания и гражданских прав для всех диссидентов. Польская аристократия составила заговор против Репнина, но Понятовский спас его. Позже он участвовал в русско-турецких войнах, был посланником в Турции, псковским и рижским генерал-губернатором.

Ничего. Почему же все как ни в чем ни бывало стоят, вместо того чтобы поспешить отсюда убраться? Чего они ждут? Неужели еще остается надежда? Да нет же. Джакомо спохватился, что опять рассуждает как наивный младенец. Ведь ему уже раз недвусмысленно дали понять, каковы правила игры в этих покоях. Ясное дело: коли уж они пришли в свите царского посла, то и уйти без него не смеют. Н-да, придется и такое снести, обреченно подумал он, и поважнее его — огляделся: лица у соседей были довольно-таки унылые — сносят.

И полез в карман за платком, но вместо тонкого шелка пальцы нащупали твердый кружок. Дукат — последний, что у него остался. В душе снова всколыхнулась горечь обиды. Государственные дела. А у него к королю какое дело? Неужели то, что он собирается рассказать, не представляет интереса для государства? Ради чего он сюда приехал — не для собственного же удовольствия, иначе выбрал бы совершенно другое направление. Пустота в карманах тоже лишь на первый взгляд его личная проблема. Что делать, если те заплатят раньше? Тогда и ему, возможно, придется сдержать обещание. А государство без короля…

Джакомо украдкой поглядел на дукат. Горстка таких монет, и он бы не горевал, что туфли с золотыми пряжками жмут, а парижский шелк раздражает кожу, расплатился бы с долгами и подумал о настоящем деле. Неужели искреннее признание того не стоит?

И принял решение: он расскажет королю все без утайки. Все: кто его сюда послал и зачем… А потом будь что будет. Да. Подбросил на ладони дукат: на счастье. Пускай результатом его решения станет множество подобных. Золотая монетка легко взвилась в воздух, но вместо того чтобы спокойно и уверенно, как в волшебных трюках Иеремии, вернуться в пятипалую копилку, неожиданно вильнула, ребром задела большой палец и, не задержавшись даже на ковре, покатилась к ширме. Merde, тысячу раз merde!

Это было уже чересчур. Развлечься вздумал, идиот! На мгновение заколебался: рискованно переступать магическую черту — край ковра — но… как можно расстаться с последним дукатом! И, отбросив колебания, устремился в погоню — промедление могло ему дорого обойтись. Натертый до зеркального блеска паркет предательски громко загудел, Джакомо почувствовал на себе взоры всех присутствующих, но отступать было поздно. Каблуки торопливо застучали по полу — увы! — без толку. Хотя монетка и катилась из последних сил, ширма была уже близко. Чтобы не влететь, как пушечное ядро, в кровать к королю, Казанова плюхнулся на колени, выставил вперед руки и во всю длину растянулся на полу. Напрасно. Дукат исчез под ширмой.

Щель, к счастью, была достаточно велика; поспешно в нее заглянув, Джакомо обрадовался: монета лежала на расстоянии вытянутой

руки. Однако в следующую секунду он увидел нечто заставившее его забыть про дукат. Над самым полом покачивалась небольшая, почти женская нога, будто что-то искала. Казанова замер: король, это король. Нога короля, стопа короля, королевские пальцы и пятка. А чьи же эти черные, широко расставленные сапожища? — ну конечно, царского павлина, графа Репнина. Из-под графского сапога что-то торчало. Джакомо пригляделся внимательно: туфля; еще внимательнее: туфля с королевской монограммой. Это ее искала шарящая по полу нога. Нащупала, легонько потянула к себе — туфля, придавленная каблуком посла, не шелохнулась. Дернула посильнее — тоже безрезультатно. А когда Казанова уже собрался протянуть руку к последней частичке того, что мог бы назвать своей собственностью, королевская стопа, ничего не добившись, напоследок неуверенно шаркнула по полу и поднялась наверх, на кровать.

Джакомо так и не протянул руки. На четвереньках, со сдавленной незнакомым чувством глоткой, пополз обратно. Двое слуг с ожесточенными, злыми лицами быстро направлялись к нему.

Запах Джакомо почувствовал уже на лестнице: прокисшее вино, чеснок и затхлая сырость стен… Как ему это было знакомо! Последние месяцы он наслаждался всем по отдельности: сыростью царских темниц, кислым вином и чесноком, пожираемым целыми головками за обедом в придорожных еврейских корчмах. Но сколь не похожи эти запахи на бережно хранимый где-то под языком аромат венецианских улочек! Боже, Венеция! Туман на Canale Grande, тихие всплески весел, предостерегающие окрики гондольеров, и он сам, не ощущающий холода, распаленный мыслью о предстоящих любовных утехах, или же — много часов спустя — усталый, сонный, со смиренно поникшим мужским цветком, предвкушающий блаженные минуты отдыха. Боже, дозволь пережить такое хотя бы еще раз!

Дверь открыла пышнотелая девица с грудью языческой богини плодородия.

— Мастер дома?

Богиня певуче ответила что-то по-польски и пошла вперед. Зад у нее был необъятный, крутой — настоящая жопища, как с преудивительной смесью восхищения и презрения говаривали в его родных краях. Неплохое начало. Сперва этот, ставший уже привычным, запах на лестнице, теперь — тоже привычные — божественные формы. Служанка, натурщица, жена?

На пороге мастерской Джакомо остановился. В ноздри шибануло резкой вонью красок и скипидара. Не это, однако, его ошеломило. Он даже не сразу заметил склонившегося над столиком в глубине комнаты художника, так как отовсюду: из золоченых рам на стенах, с натянутых на подрамники, местами еще не просохших холстов в углу, с незаконченной большой картины на мольберте и набросков, выстроившихся в ряд под окном, — на него смотрел король. Облик сознающего свою значительность человека, римский нос, темные глаза и брови под светлым париком. Сомнений не было: это — Станислав Август. Rex Poloniae [20] . Благородство и величавость черт, горделивая осанка, чуть высокомерно поджатые губы. Да, таким и должен быть государь. И так должно его изображать. Так — если ты придворный живописец — следует рисовать короля.

20

Король Польши (лат.).

А ноги? Джакомо, мысленно усмехнувшись, поискал ногу, с которой недавно свел знакомство, наблюдая, как упавшую с нее легкую утреннюю туфлю попирал своим сапогом граф Репнин. Но почему-то ног на портретах не было. Лишь на одном, стоявшем на мольберте, король в величественной позе и роскошных одеждах был запечатлен в полный рост, однако и тут благородные конечности ниже колен удостоились лишь нескольких небрежных мазков.

Художник наконец встал из-за стола; был он невысокий, коренастый, с толстым пузом. «На ходулях, что ли, малюет большие картины или залезает на лестницу?» — подумал Джакомо, ожидая улыбки либо дружелюбного жеста хозяина. Не тут-то было: лицо с заметными следами оспы, а точнее говоря, рябая рожа ничего не выражала; уж более приветливым мог показаться взгляд короля. Что ж, придется взять инициативу в свои руки. Не в первый и даже не в сотый раз. Впрочем, он и рта не успел раскрыть.