Казанова

Журек Ежи

Спустя несколько дней он увидел эту девку на улице. Она мелькнула в толпе торговцев на Краковском Предместье. Секунду Джакомо колебался: догонять или не догонять. Вообще-то он чертовски устал. Полдня провел на ногах, обивая пороги самых важных — как успел узнать — прихожих столицы, зверски проголодался, вдобавок немилосердно горели подошвы и карман был по-прежнему пуст. Дома его ждал суп из раков, наловленных утром Иеремией, две маленькие чертовки, препирающиеся, кому какую его стопу массировать, ну и молоденький офицерик, плативший ему за обучение светским манерам жалкие, но все же настоящие деньги. И тем не менее воспоминание о недавнем визите в мастерскую пересилило усталость. Джакомо пустился вдогонку за девушкой, когда та была уже в конце улочки,

круто спускающейся к Висле. Он ускорил шаг, но она скрылась за углом, и тогда, вопреки здравому смыслу, он побежал, проклиная себя за собственную глупость.

Прохожих на улице было немного, но девки среди них он не увидел. Наверно, зашла в одну из лавчонок, прячущихся в ближайшей подворотне. Нету. Значит, спустилась еще ниже, возможно, ее заслонила огромная, груженная бочками подвода, медленно выползающая из какого-то двора. Ну конечно, она за этой подводой, которую с трудом тянут два тощих вола.

Опять припустил бегом. Остановился. Зачем ему это? Заурядная шлюха. И не такие зады и груди ему доставались без лишних хлопот. И все же… Окончательно заглушив голос рассудка, Казанова энергично устремился вниз. Сперва шагом — быстрым, решительным. Мостовая была неровная, вся в выбоинах, чуть зазеваешься — подвернешь ногу. Джакомо старался идти осторожно, но на крутом спуске все-таки оступился. Подпрыгнул, чтоб не упасть, еще раз — чтобы выпрямиться, и еще — теперь уже ради удовольствия. И полетел вниз, как камень с горы. Поначалу он еще сдерживался, пытался сбавить скорость, с мучительным усилием вдавливал подошвы в брусчатку, но ему это быстро надоело. Волы проводили его тупыми, усталыми взглядами; уродливый возница стрельнул кнутом; крик, кто-то кричит, уж не он ли сам?

Боже, только бы не превратиться в такого вола, в бессловесную тварь, прикованную к своему грузу и кнуту, стать птицей — свободной, сильной, со свистом рассекающей крылами воздух. Как он сейчас. На него пытались надеть ярмо, заставляли плясать под свою дудку. И он чуть не позволил себя оскопить, торчит здесь, обивает высокие пороги вместо того, чтобы поступить так, как бы давно поступила любая птица: улететь, вырваться из проклятой дыры, исчезнуть. С той минуты, как в голове сверкнула эта мысль, Джакомо уже не бежал — убегал. Все быстрей и быстрей. Надо просто подчиниться силе, увлекающей его вперед, пусть несет безвольное тело вниз, прямо на берег. Дальше он позаботится о себе сам. На барже, на лодке, на плоту, на любой посудине доберется до Торуни, до Гданьска, а там что-нибудь придумает. Преследователям его не достать. Он отдаст рубашку из парижского шелка, туфли с золотыми пряжками; босой и в лохмотьях, будет целовать землю, которая его примет.

Раскинул руки — еще мгновенье, и он воспарит на этими ухабами, полетит к спасительной воде. Взмоет ввысь или со всего маху рухнет на камни — если порвутся напряженные до предела сухожилия, лопнут переполненные воздухом легкие, — покатится вниз с обрыва, как подстреленный на скаку олень, и этим все кончится. Пора остановиться. К счастью, спуск сделался более пологим, и ему удалось замедлить небезопасное движение вперед. Булыжник кончился, теперь Джакомо бежал по разъезженным песчаным колеям. И вдруг услышал… нет, не собственное тяжелое дыхание, а какой-то шум за спиной.

Раковый суп он поест в Париже, офицерик найдет себе другого наставника. А его «свита»? Сара, Этель и этот маленький чудотворец Иеремия? Черт с ними! Обойдутся. Смекалистые ребята, не пропадут. Это он с ними пропадает, опускается, смиренно складывает лапки, хотя даже неизвестно, есть ли с кем бороться. Ведь со дня приезда его никто не тревожил, никто не указывал, что делать, даже призрак Куца перестал являться во сне. Быть может, вообще все, что произошло в Петербурге, лишь сон, кошмарный сон, наваливающийся на него перед рассветом? От чего же он убегает? От сонных мороков?

Шум за спиной не стихал — напротив, усиливался. Джакомо на миг обернулся, но не много увидел: кто-то — кто? — тяжело топал по булыжной мостовой. У него нашлись подражатели, не ему одному

вздумалось полетать. Господи, а если это она — та, которую он минуту назад потерял из виду, — решила его догнать? Казанова столь явственно увидел подпрыгивающие на бегу груди, что второй раз обернулся. Нет, не она. Его догоняли трое мужчин. Смешно. Знали б они, что у него не шутки на уме.

Они знали. Джакомо понял это секундой позже, уже на берегу, когда засверкал под ногами песок и он увидел приветливые улыбки людей на борту большой парусной лодки. Те трое знали про него все. Он прочитал это в их сощуренных от солнца и злобы глазах, когда они заступили ему дорогу, выскочив, точно гигантские зловещие призраки, из-за ракитового куста. Видно, сумели его опередить, когда он в предвкушении близкой уже свободы замедлил шаг. Трое убийц, ожидающие приказа броситься на свою жертву. У одного, сущего великана, в руке нож, двое других горбят плечи, будто, прячут что-то за пазухой. Ничего подобного он не ждал, даже не захватил с собой шпаги.

И вдруг его охватила ярость. Идиоты. Не понимают, с кем связываются. Неужто он пожертвует своей свободой ради их желания поживиться? Как бы не так. Сейчас он саданет верзилу с ножом и прыгнет в воду. Пока они опомнятся, будет уже в лодке. Матросы не откажут в помощи. Секунда отделяла его от решающего прыжка, но тут старший из троих, с кустистыми бровями и плечищами грузчика, произнес на ломаном французском:

— Куда? Куда тебя понесло? Забыл, зачем приехал?

Это, пожалуй, похуже нацеленного в грудь ножа. Достали. Он-то рад был бы забыть, да о нем не забыли. Призраки, изгнанные из кошмарных снов, вернулись наяву. Это не простые бандиты. Простые бандиты в худшем случае могли бы его убить. А эти хотят еще и унизить. Раздумывать долго нельзя. Ничего ведь не изменилось. Он ударит этого, справа, и толкнет на тех, что стоят чуть поодаль. У него есть преимущество в две-три секунды. Сейчас…

Не успел: между ним и его преследователями вклинилась какая-то фигура и бросилась им под ноги. Боже, да это Иеремия! Он-то откуда взялся, тысяча чертей?! В воздух взметнулся песок, посыпались проклятия. Через минуту все было кончено. Великан с ножом от неожиданного удара пошатнулся, упал на колени, но тут же приставил к горлу мальчика острие.

— Эй!

Двое других могли бы даже не вытаскивать оружия, однако вытащили: бровастый погрозил пистолетом людям на лодке, а второй направил дуло на Казанову. «В живот метит, скотина, — подумал Джакомо и покорно поднял руки. Ничего, он запомнит эти бандитские рожи, он с ними когда-нибудь расквитается. Один подтолкнул Иеремию к его ногам. Джакомо нагнулся, чтобы поднять мальчика, и вдруг почувствовал холод стали на шее. Замер, жалея, что не кинулся на негодяев раньше — по крайней мере погиб бы в честном бою.

Из-за кустов выехали трое верховых. Солдаты в диковинных бараньих шапках — наверняка не поляки. Но и этот казацкий патруль, увидев, что здесь творится, схватится за сабли… Нет, не схватились — достаточно было бровастому властно махнуть рукой, и казаки повернули лошадей. Впрочем, не исключено, что он обязан этим дикарям жизнью — нож больше не упирался в шею; похоже, худшее уже позади. Может, все-таки, а вдруг, зачем им… Сомнения пробудили надежду, но великан схватил его за шиворот, провел острием ножа по шее и отскочил. Казанова поднес руки к горлу и вскрикнул — не столько от боли, сколько от страха. Кровь, у него пальцы в крови! Вся троица дружно загоготала, а бровастый плюнул ему под ноги и погрозил кулаком:

— Чтобы помнил.

«Из тюрем, в которых мне довелось побывать, эта была самой комфортабельной. Я даже не знал, сколь она велика: ограничена пределами Варшавы, Польши или далеко за них выходит — ведь в этой части света границ не воспринимают всерьез. Камеру я выбрал сам: несколько ней не выходил из дома. Ждал, пока зарубцуется рана на шее, неглубокая, к счастью, и неопасная, однако главное было не в этом. Мне не хотелось дразнить своих тюремщиков: я так до конца и не понимал, кто они и чего от меня хотят. Просто боялся».