Казанова
Шрифт:
— Позабавились — и довольно. Сейчас я тебе преподам урок.
Времени на размышления не оставалось. Встав в позицию, Казанова приготовился к неизбежному. Быть может, лишь теперь над ним нависла настоящая опасность: узник с обнаженной шпагой лицом к лицу с тюремщиком — ничего хорошего это не сулило, но что было делать… Не он устанавливает правила игры, а этот безумец, сейчас брюзгливо наставляющий солдата. Трус! Должно быть, втолковывает, когда пуле и штыку надлежит прийти на помощь шпаге. Но, едва он так подумал, стражник вышел, оставив их одних.
—
— С удовольствием.
Он с трудом сдержал дрожь в голосе. Капитан отступил на шаг.
— На успех не рассчитывай. Я умею драться.
Еще два шага назад, и Куц коснулся спиной стены, широко расставил и согнул в коленях ноги. Шпагу он держал как-то странно, точно не колоть собирался, а бить плашмя. Казанова кинулся вперед, намереваясь ограничиться одним ударом. Увидеть страх в глазах противника — больше ему ничего не нужно. Не хочет он ни убивать, ни ранить. Пусть этот скотина убедится, кто из них дурак, будет в следующий раз знать, каково оскорблять честь дворянина.
Но удар не попал в цель. Капитан Куц — уже не капитан, уже не Куц, а исчадие ада — с пронзительным криком отскочил вбок, молниеносно повернулся и точно направленным пинком выбил шпагу у Казановы из рук. Теперь уже его оцепеневшей шеи касалась шпага дьявола, а лицо окатила волна пропахшего серой дыхания.
— Ну что? Понял? Мы здесь — не в пример вам в вашей говенной Европе — не только о том, как пожрать да пообжиматься, думаем. Мы, сам видишь, трудимся как муравьи, новых путей ищем, к соседям через забор заглядываем, учиться и у черта не зазорно, даже если он желтый. Мощь свою укрепляем, понял? Это великое дело, ради него ничем не жалко пожертвовать. Понимаешь, что я говорю, ты, венецианский козел?
Джакомо понял одно: при малейшей попытке оказать сопротивление ему каюк, этот безумец не задумавшись ткнет его в шею.
— Да, — через силу прохрипел он и закрыл глаза, чтобы не видеть торжества на лице капитана. Почувствовал какое-то движение: вот сейчас, через секунду все будет кончено. «Убийца, наверно, отвел руку, чтобы удобнее было размахнуться. Пресвятая Дева, не допусти…»
— Что здесь происходит?
Это не был голос Куца. С порога на них изумленно смотрел полковник Астафьев.
— Вы сошли с ума, капитан. Немедленно отпустите заключенного.
— Так точно.
Куц мгновенно преобразился: гордость победителя уступила место суетливому подобострастию. «Как шакал перед львом», — подумал Казанова, прислоняясь к стене, чтобы не упасть.
— Убрать это безобразие. Быстро.
Крикнули солдата, и тот бросился убирать, поднимать, расставлять по местам. Куц попросил разрешения уйти, на что полковник только махнул рукой: идите. Когда дверь за капитаном закрылась, деревянный табурет вернулся в угол, бумаги — на стол, а солдат — на свое место, полковник Астафьев удобно развалился в кресле.
— Надеюсь, с вами ничего не случилось.
В его словах прозвучало
— Ничего.
— Это хорошо, очень хорошо. Видите, с кем приходится работать. Фанатик. Утопист. Такие, как капитан Куц, рано или поздно создают угрозу порядку, за установление которого столь ревностно борются. Слишком многое норовят поставить с ног на голову. Мы здесь, как правило, или любим власть, или ее боимся. Либо любовь, либо страх, так есть и всегда было. А он хочет — поистине безумная идея! — чтобы власть любили из страха. Эдакое скрещение слона с мухой, грубо говоря. Но мы с вами обойдемся без грубых выражений. Почему вы не садитесь?
Казанова опасливо покосился на табурет, стоявший далеко от него, в углу. Астафьев кивнул солдату.
Джакомо опять заметил в глазах полковника волчий блеск; как и на первом допросе, инстинкт подсказал ему, что нужно держаться настороже.
— Ведь с вами дурно обошлись, применили насилие, верно?
Казанова с облегчением сел на твердый табурет:
— Я бы этого не сказал.
— Да или нет?
— Нет.
— Отлично. И никаких претензий к следствию не предъявляете?
— Произошло трагическое недоразумение. Меня обвиняют в поступках, которых я не совершал. Какое насилие?! Я познакомился с этой дамой задолго до того и — позволю себе польстить — в подобных методах нужды не испытывал.
Добродушная улыбка Астафьева требовала полностью ему довериться.
— Согласен, господин Казанова, но сейчас речь идет не о ваших методах, а о наших: моих ну и, скажем, капитана Куца. Против них вы ничего не имеете? В таком случае попрошу подписать это заявление.
Буквы перед глазами разбегались, как тараканы, налезали одна на другую. Смысл отдельных слов с трудом достигал сознания: заявляю, хорошее обращение, обязуюсь, тайна следствия, клянусь Всемогущим Богом. Казанова положил бумагу на стол. Садиться не стал — понимал, что с любезностями покончено.
— Я ничего не подпишу. Требую свидания с консулом моего государства.
Полковник уже не прикидывался благодушным — эта часть игры закончилась.
— Он ждет за дверью, — произнес с едва заметным раздражением и щелчком подтолкнул бумагу к Джакомо. — Ну, теперь подпишешь?
Венецианского сановника он представлял себе старикашкой, мумифицировавшимся на дипломатической службе, и не ошибся. Астафьева вскоре сменил иссохший старец, с трудом скрывающий желание закончить едва начавшуюся беседу.
— В сложившейся ситуации мы мало что можем для вас сделать, дорогой господин Казанова. Да и ваше положение на родине было, мягко говоря, весьма специфическим. Если не ошибаюсь, вас до сих пор разыскивают.
— Меня бросили в тюрьму незаконно. Обвинения не доказаны.