Казанова
Шрифт:
Поездка в Вену окажется для Франческо величайшей удачей в жизни. Он прочно обосновался в австрийской столице и как художник и «распорядитель удовольствий» стал протеже герцога фон Кауница. Он вел роскошную жизнь, о какой всегда мечтал, в великолепных апартаментах со множеством слуг, имел трех лошадей, шесть карет, загородный дом и любовницу. Разумеется, поскольку горбатого могила исправит, он все равно разорился и обанкротился после смерти герцога. Джакомо же Казанова недолго пробыл в Вене, поскольку в середине декабря он уже в Берлине, где надеется получить должность при Академии. 9 января 1784 года его видели в Дессау; 13 января – в Дрездене, где ему не удалось примириться с Джованни Баттиста Казановой; 18 января – в Брюнне, у графа фон Ламберга. 18 февраля он вернулся в Вену, где нашел скромное место секретаря у венецианского посланника Себастьяно Фоскарини. Наконец-то начался менее тягостный и неспокойный период, который, к несчастью, продлится всего год. Вращаясь, к своему великому удовольствию, в избранном и блестящем обществе, он вновь обретает некую радость жизни. Он снова забавляется. Во время карнавала четырежды был на маскарадах, танцевал менуэты и кадрили. Присутствовал на банкетах, которые устраивал посол. После стольких лишений и разочарований он наслаждался мирной жизнью, которую вел в посольстве. Конечно, все это слишком хорошо, чтобы длиться долго…
XXVII. Дукс
…в Дуксе, где я все еще нахожусь и где, по всей видимости, умру.
В сентябре 1785-го у Казановы опять выбита почва из-под ног: он только что лишился своего «хозяина», посла Фоскарини, который умер от подагры в Вене 23 сентября. Благодаря своей скромной должности секретаря, в обязанности которого входило «писать депеши», что позволяло ему считать себя необходимым для хорошей
102
По крайней мере, такой гипотезы придерживается Джеймс Ривз Чайлдс. Согласно Альдо Рава, Казанова повстречал Вальдштейна в Париже осенью 1783 года, за столом посла Долфина. Шарль Самаран полагает, что это произошло в Топлице летом 1785 года.
В прошлом было столько говорено о жутких невзгодах несчастного Казановы, отверженного всей Европой и сосланного во всеми забытую дыру в глуши Центральной Европы, что следует подкорректировать эту чересчур мрачную легенду. Хотя Дукс, конечно, не европейская столица, и это еще мягко сказано, тем не менее это отнюдь не глухое место и не ГУЛАГ для малоизвестных писателей. Городок Дукс, ставший теперь Духцовым, расположен в горном массиве Эрцебирге, в северной Богемии, в десятке километров от границы с Саксонией, неподалеку от курорта Топлиц. Замок Дукс, обширное прямоугольное сооружение, построенное на французский лад в строгих правилах классицизма, в XVIII веке выглядел весьма импозантно. Спереди «замок заключал первый двор; затем, за балюстрадой из шести элементов, на верху которых стояли скульптурные композиции на мифологические сюжеты, открывался парадный двор, флигели и основное здание, расположение окон с перекрестьями в котором наверняка должно было напоминать величественный Версаль», – сообщает Э. Бартолини. Сзади – плоский фасад, украшенный лестницей в стиле тех, какие бывают в оперных театрах. «Под лестницами, напротив единственного входа, в нише, инкрустированной ракушками, стоял старик, удерживая своими все еще крепкими руками молодую женщину в слезах, как и положено, обнаженную. Она силилась вырваться от него под взглядом беспомощного и отчаявшегося Эрота: “Время похищает Красоту”. Никаких сомнений, что старый Джакомо не раз мечтательно и ностальгически любовался этой скульптурной группой. Внутри замка, вокруг большой парадной залы – множество салонов, у каждого из которых было свое особое назначение: для утренних визитов, для дневных посещений, для бильярда, для карточной игры, для кофе, и сотня спален в лабиринте коридоров и лестниц. Это, конечно, не грандиозная пышность Версаля и двора Людовика XV, но и не каменоломни. Дукс, конечно, не Париж со своим роскошным двором и салонами, и маловероятно, чтобы Казанова привлекал сюда восторженных посетителей: на их взгляд, он принадлежал к другой эпохе, был занятным ее свидетельством, но в то же время ходячим анахронизмом, ископаемым. Тем не менее Дукс не был и худшим вариантом для обездоленного и безденежного старика, даже если Джакомо бесконечно жаловался и утверждал, что сожалеет о своем решении, как он писал Иоганну Фердинанду Опицу 13 января 1794 года: «Граф совершил безумство, остановив меня; но согласившись на это, я совершил безумство куда большее». В предисловии к своему фантастическому роману «Искамерон» он пишет: «Вы единственный в мире человек, которому вздумалось остановить мои передвижения в начале сентября 1785 года, доверив мне Вашу прекрасную библиотеку», нет никаких сомнений, что благодарность его, несмотря на вынужденное благодарение и угодливую лесть к хозяину, искренна. Есть что-то нежданное в этом удалении на покой, хоть и не позолоченном, но, по крайней мере, комфортном, и Джакомо Казанова прекрасно знает, что в его возрасте ему было бы трудно найти что-то лучшее.
Поэтому не стоит спешить и чрезвычайно драматизировать положение Казановы. С чисто материальной точки зрения, имевшей важность в его глазах (он никогда не упускал того, что ему положено), положение его было устойчивым и даже завидным. Он должен был в принципе получать жалованье в тысячу флоринов в год (на самом деле он, кажется, получал не более пятисот флоринов), то есть в два-три раза больше того, что ему прежде платила венецианская инквизиция за гораздо более тяжелую и утомительную, к тому же унизительную работу. Кроме того, он имел в своем распоряжении личного слугу, повара и собственный экипаж, предоставленный графом Вальдштейном. И потом, разве не занимался он исследованиями, о чем не раз мечтал во время своих изнурительных скитаний? Разве не обрел он в библиотеке Дукса покойную гавань, какую мечтал найти в бенедиктинском аббатстве Эйнзидельн и в княжеской библиотеке Вольфенбюттеля?
В чем, собственно, заключались обязанности Казановы в Дуксе? У графа была огромная библиотека в сорок тысяч томов, которые были расставлены на полках в полнейшем беспорядке, без всякого каталога. Вся работа Казановы состояла в том, чтобы навести кое-какой порядок в этом невероятном хаосе, устроенном на первом этаже правого крыла в первом дворе, в длинной галерее, хорошо освещенной широкими окнами с узкими перекрестьями, под низким сводом. Нужно также приобретать необходимые книги, которых не хватает, выбрасывать бесполезные труды, избавляться от дубликатов, проводя умелую обменную политику со знающими книготорговцами. Доказательством того, что эта работа была ему интересна, служит письмо Казановы к Максу фон Ламбергу, в котором он укоряет своего хозяина за то, что тот покупает недостаточно новых книг в пополнение существующего собрания: «Неприятности, которые хотели устроить моему доброму господину из Дукса, коему я имею честь принадлежать, вынудили меня отправиться в Дрезден, где я пробыл шесть дней и довел все дела до успешного завершения. Через два-три дня граф вернется, и я посвящу большую часть времени дружбе, благодарности и долгу. Граф возвращается из Англии, где он забавлялся и где купил тридцать лошадей: они невероятно красивы, но меня не интересуют. Я бы всех
Дукс к тому же был не столь удален от мира, как можно было подумать. Замок соседствовал с летней резиденцией в Топлице, со своим замком и курортными заведениями. Там можно было встретить лучшее сообщество, вращавшееся вокруг принцессы Марии Кристины, дочери принца де Линя, которая была замужем за графом Жаном Непонуцемом де Клари. Тем не менее «зимой там должно быть скучно. Последние курортники и туристы, задерживавшиеся на конец осени в Топлице, покидали эти края и унылое существование маленького провинциального городка. Снег падал густыми хлопьями и запирал людей в своих домах, лишая их всех других развлечений, кроме вульгарных сплетен», – размышляет Ги Андор. Время, должно быть, долго тянулось для того, кто некогда колесил по Европе вдоль и поперек. Ему ничего не оставалось, кроме как удалиться в две комнаты своих небольших апартаментов, расположенных на втором этаже, над библиотекой, и продолжать обширную переписку, благодаря которой он поддерживал связи с важными людьми или близкими друзьями: графом и графиней фон Ламберг, принцем де Линем, принцессой Клари, князем Белосельским, послом России в Дрездене, графом Кенигом, княгиней Лабковиц, Опицем, Да Понте, Дзагури, Меммо, аббатом делла Лена, Франческой Бускини, своей последней венецианской любовницей. Столько писем не заменяли ему былой остроумной беседы со знаменитейшими писателями – д’Аламбером, Вольтером, Руссо, Фонтенелем, Кребийоном, кардиналом де Берни и самыми могущественными государями – Фридрихом II, Екатериной Великой, Иосифом II. Казанова, должно быть, чувствовал себя одиноким, обреченным на молчание. И – недобрый знак! – заводил долгие немые разговоры с Мелампигой, своей собакой, названной так из-за цвета своей шкуры – белой с черными пятнами, помесью гончей и фокстерьера. Кстати, на ее смерть он напишет траурную речь на латыни: «Увы! Мелампиги больше нет! Прекрасная при жизни, жемчужина своей породы, с ушами, стоящими торчком, словно чтобы не пропустить ничего из того, что говорилось», и т. д.
Без сомнения, больше всего Казанову в Дуксе обижало и ранило то, что к нему там не относились с уважением и почтением, каких он, на его взгляд, заслуживал своими качествами великого писателя и исключительного мыслителя. Нужно представить себе Казанову, одновременно хнычущего и требовательного, крайне самолюбивого, нытика и спорщика. Любой пустяк нервировал его и выводил из себя. Его стенания и жалобы были столь постоянны и многочисленны, что вызывали у окружающих улыбку.
«Только не думайте, – писал принц де Линь, – что в этой тихой гавани, открытой ему благодетелем графом фон Вальдштейном, дабы оградить его от бурь, он их не искал; не проходило и дня, чтобы из-за его кофе, молока, блюда макарон, которых он требовал, в доме не разгорались ссоры. Повар плохо приготовил ему поленту, конюшенный дал ему плохого кучера, чтобы приехать ко мне, собаки лаяли всю ночь; к Вальдштейну приехало больше гостей, чем он ожидал, и поэтому ему пришлось есть за малым столом. Резкие или фальшивые звуки охотничьего рога пронзили ему уши. Кюре ему надоел, вздумав добиться его обращения. Граф не поздоровался с ним первым. Суп ему из лукавства подали слишком горячим. Слуга заставил его ждать, когда он попросил пить. Его не представили важному человеку, приехавшему взглянуть на копье, которым пронзили великого Валленштейна. Ему не открыли оружейную, и не потому, что не было ключа, а из злости. Граф взял какую-то книгу, не предупредив его. Конюх не снял шляпы, проходя мимо. Он заговорил по-немецки, а этого не слыхали. Он рассердился – смех. Он показал свои французские стихи – смех. Он жестикулировал, декламируя свои итальянские стихи, – смех. Он сделал при входе реверанс, какому обучил его шестьдесят лет назад знаменитый танцмейстер Марсель, – смех. Он важно выступал в менуэте на каждом балу – смех. Он прикрепил белое перо, облачился в раззолоченный шелк, надел бархатный сюртук и подвязки с блестящими пряжками поверх подвернутых шелковых чулок – смех. “Cospetto! – говорил он, – вы все негодяи, якобинцы, вы все виноваты перед графом; и граф виноват передо мной тем, что вас не накажет. Сударь, – сказал он ему, – я проткнул брюхо главному польскому воеводе, я не дворянин, но стал дворянином”. Граф рассмеялся – новая обида».
Ему поверить, так все в Дуксе нестерпимо: климат слишком холодный для итальянца, немецкий выговор местного населения – гортанный и ранящий его ухо, да и сами местные жители ему не по вкусу. И в самом деле, сосуществование с местными, в особенности с прислугой замка, зачастую ленивой, обжористой, вороватой, с поселянами Дукса и окрестными крестьянами – настоящими скотами, с его точки зрения, – было нелегким. Зато они пользовались частыми и долгими отлучками графа, чтобы перечить Джакомо и делать его жизнь невыносимой, стараясь унизить его всеми способами. Для них Казанова был бедным заносчивым стариком, рядящимся в смешные устаревшие костюмы и придерживавшимся чопорных манер другой эпохи, иностранцем, который позволял себе все критиковать, к тому же итальянцем. За кого он себя принимает, этот гордец? По какому праву так важничает и на всех посматривает так надменно, с видом превосходства? Дай ему волю, так только и придется, что слушать его, подражать ему, выказывать ему уважение. В конце концов он такой же слуга, как и они. И Казанова, конечно, никак не пытался поправить положение: смотрел на всех свысока, не хотел ничего понимать из того, что они говорили по-немецки, и замыкался в презрительном молчании: «Я в Дуксе, где, чтобы жить в согласии со всеми моими соседями, достаточно не рассуждать вместе с ними – нет ничего легче». Без сомнения, к тому времени характер его совершенно испортился. Он стал желчен, раздражителен, мелочен, брезглив, оказавшись на положении полуслуги. Жалуясь на все подряд, он становится мишенью насмешек и недобрых выходок. Он напрасно сердится, ведь гнев его бессилен. Вскоре ссоры обостряются, становятся злее и переходят в постоянную, мелочную и скрытую войну между старым обольстителем и обслугой замка, сплотившейся против него.
Кроме того, по меньшей мере, легкомысленное и двусмысленное поведение Казановы тоже было ему не на пользу. Стоит ли удивляться, что одиночество и скука быстро возродили его потребность в женщине? Возможно, в замке заметили, что он дает волю рукам с кое-какими субретками, которые грубо поставили его на место, а на улицах Дукса он без большого успеха прижимался к юным поселянкам. Случилось так, что у консьержа замка была дочь, Анна Доротея Клеер, если не красавица, то по меньшей мере приятная и любезная девушка. Ей было девятнадцать лет, когда Казанова приехал в Дукс. Через несколько месяцев после того, как он поселился в замке, Доротея оказалась беременна и упорно отказывалась назвать имя отца будущего ребенка. Все заподозрили Казанову. Клевета? В одном письме к Ламбергу от 19 марта 1787 года Казанова допускает, как будто не придавая этому значения, что Доротея ежедневно приходила к нему в комнату. Он рассказывает о своем предложении «совету чести», состоявшему из отца Доротеи, местного кюре и двух свидетелей: если она назовет его отцом будущего ребенка, он примет на себя отцовство. Тогда Доротея голосом, прерываемым рыданиями, решилась открыть имя обольстителя – некоего Франца Ксаверия Шетнера, художника из Дукса, который во всем повинился и женился на ней в январе 1787 года. Слишком уж все хорошо! Немного напоминает постановку. Мы имеем полное право скептически отнестись к развязке этой истории, тем более что Казанова как будто оказывал весьма дорогостоящие знаки внимания Доротее и ее родным. Франческа Бускини раздраженно и разочарованно пеняла ему в одном письме на то, что он больше не посылает ей ни гроша, потому что осыпает Доротею и всю ее семью из шести человек знаками внимания, на которые уходят все его деньги. Надо полагать, Казанова не горел желанием вступить в брак или же семейство из Дукса не считало его подходящим мужем из-за возраста или национальности, так что пришлось подыскать возможного отца, у которого была своя корысть: кое-какие деньги взамен утраченной девственности. Поведение Казановы, по меньшей мере, двусмысленно, поскольку, объявив себя готовым возместить ущерб в любой форме, он не признал себя виновным в беременности Доротеи. С уверенностью ничего утверждать нельзя, но можно предположить, что Казанова избавился от ненужного отцовства за несколько десятков флоринов. Тем не менее, вся эта история не способствовала его популярности в поселке, и он получил репутацию иностранца, соблазняющего и бросающего местных девушек, купив им мужа.
Положение сильно ухудшилось, когда в 1787 году граф нанял дворецким некоего Георга Фельткиршнера, старого обер-лейтенанта австрийской армии, вышедшего в отставку после Семилетней войны. Движимый, наверное, глупой агрессивностью солдата по отношению к интеллигенту, этот шестидесятилетний старик организовал систематическую травлю несчастного Казановы. Он был тем более въедливым и злопамятным, что прекрасно знал: одно письмо его врага в военное министерство немедленно лишит его двухсот флоринов пенсии по инвалидности: на самом деле, он и не имел на нее права, поскольку получал жалованье. Хотя он не был управляющим самим поместьем, он забрал власть над всеми службами и всей обслугой замка. Требуя от них рабской покорности, он без труда настроил их против Казановы, который и без того всячески этому способствовал!